"Исповедальня"

- В такую погоду хороший хозяин и пса из дому не выгонит! – проворчал тощий монах по имени Жиль, выжимая насквозь мокрый плащ.

Дождь и впрямь барабанил в окна, словно бы требуя, чтобы и его пустили погреться в келью, чтобы монахи спасли его от холодного осеннего ветра, завывающего снаружи.

Всё ещё поёживаясь и передёргивая плечами, отец Жиль уселся в кресло под зажжённой лампой и, прихлёбывая чай, любезно предложенный служкой, погрузился в чтение увесистой книги псалмов.

Однако, не успел он прочесть и десятка строк, как в дверь тихо постучал один из служек и, почтенно склонив голову, сообщил, что один из прихожан явился на исповедь. Отец Жиль бросил взгляд на большие круглые часы, специально подобранные так, чтобы немного близорукому отцу Жилю отовсюду в келье были видны большие, жирно выведенные цифры и толстые латунные стрелки.

«Что-то припозднился прихожанин», - подумал отец Жиль, затворяя за собой тяжёлую дверь – «Но раз он пришёл даже в такую погоду, то, наверное, что-то очень сильно его тревожит».

Пройдя по длинным, замысловато извивающимся коридорам, отец Жиль вошёл в исповедальню.  У дальней стены располагалась специальная кабинка, с помощью перегородок, в каждой из которых на уровне ушей отца Жиля было проделано небольшое слуховое отверстие, разделённая на три части. В открытой, центральной, восседал сам отец Жиль. А по обе стороны от него, скрытые перегородками и плотными занавесками, на коленях стояли прихожане, желающие покаяться в своих грехах. Отцу Жилю же приходилось выслушивать сразу двоих; всё их постыдные тайны, вероломные искушения и рассказы о поступках, противоречащих морали.

- Здесь ли Вы, отец Жиль? – робко осведомился поздний прихожанин.

- Здесь, сын мой, - ответил монах – Что же, какой проступок или слово не даёт тебе покоя и принуждает идти ко мне по заливаемым дождём улицам?

Прихожанин, чьи рыжие усы отец Жиль при желании мог рассмотреть через слуховое отверстие, тягостно вздохнул. Видимо, собирался с мыслями или подыскивал подходящие слова.

- Что же? Ты, сын мой, пришёл ко мне смиренным грешником. Расскажи, что так тревожит тебя? Покайся в грехе или спроси совета.

Рука прихожанина пригладила усы.

- Понимаете, отец Жиль, я не знаю, правильно ли поступил, отказав в помощи одному из тех бродяг, что пришли в город неделю назад. Маленький чумазый попрошайка тянул ко мне руку, надеясь, видимо, что я по доброте душевной подам ему монету. Я не подал. Ведь Вы сами, отец Жиль, говорили, что они – язычники, отвергающие Священный Завет и не молящиеся Господу нашему.  Но всё-таки, святой отец, они ведь люди. Разве добрый самаритянин не должен помогать ближнему? Может, стоило подать мальчишке монету?

Отец Жиль набрал в грудь воздуха, чтобы дать ответ, но в исповедальню, пренебрегая всеми правилами, буквально влетел, как лань в чащу леса, испуганный монах Анри. На его лице было написано такое смятение, что отец Жиль привстал и обеспокоенно спросил, в чём, собственно, дело и что так напугало беднягу Анри.

- Там эти бродяги! – воскликнул тот. – Они просят у нас приюта на ночь и крыши над головой, чтобы укрыться от дождя. Просят пустить их. Это грязные оборванцы, мерзкие варвары, язычники!

- Но ведь Господь наш говорил о том, что нужно помогать всем, вне зависимости от цвета кожи, рода или чина… - робея, проблеял скрытый за занавесью прихожанин.

- Не открывать дверей! – бросил отец Жиль – Не открывать! Они осквернят сам дух нашей священной обители одним своим присутствием. Они будут изрыгать из грязных ртов подзаборную брань и непристойности!

Анри затравленно огляделся, прислушался к голосам ютящихся у дверей бродяг и произнёс:

- Я собственными ушами слышал их говор. Он чист. Я своими глазами видел, как эти бродяги помогали горожанам. Латали крыши домов старых леди. Чинили лодки наших рыбаков. Бродяжьи дети бегали по городу, помогая фонарщику освещать улицы. Они не крадут. Они помогли…

- Довольно! Запереть засовы!

От громкого восклицания отца Жиля и прихожанин, всё так же стоящий на коленях в зашторенной кабинке, и монах Анри буквально подпрыгнули на месте.

- Может быть, святой отец, Вы хотя бы вынесите им еды или одеял? Вон они, бродяги, сидят на ступенях.

Отце Жиль покосился на залитое дождевой водой окно, потом на Анри, что-то подсчитал в уме, а после заявил:

- Нет.

А ночью, лёжа в постели, отец Жиль долго не мог уснуть, размышляя о бродягах, которые, к слову, вполне удачно переночевали в домах милосердных горожан, не позабывших помощи странников. «Может быть, стоило выйти и велеть им убираться отсюда?» - думал отец Жиль – «Нет. В такую погоду ни одна псина из конуры не вылезет!».

FIN. 

"Кукловод"

…Рассказ можно начать с чего угодно. С любой мелочи, на которую в другой ситуации вы и не обратили бы внимания. А в момент зарождения новой истории волей-неволей начинаешь заострять внимание буквально на всём и никак не можешь выбрать, как же начать.

Сказать по правде, я уже перестала замечать эти полупрозрачные шёлковые нити, что крепко привязаны к моим ногам, рукам, поясу и шее. Гладкие паутинки давно уже не мешают мне. По крайней мере, до тех пор, пока не зацепятся за что-нибудь. За шершавый угол стола, за один из гримировальных лампионов, за пуговицу Кукловода или за металлические замочки маленького, оклеенного картинками, чемоданчика, в котором Кукловод переносит меня с места на место. Обычно всегда, когда мы отправляемся домой, он укладывает нутро чемоданчика соломой, чтобы на мне не появилось новых трещин. Однако бывают и случаи, когда Кукловод в спешке швыряет меня на дно чемоданчика, прямо так, на твёрдые стенки, резко щёлкает замками и, схватив сумку за ручку, бросается вон из гримёрной. Я чувствую, как он стремительно сбегает по лестницам, выскакивает на морозную зимнюю улицу, запрыгивает на ступени трамвая, и мы уносимся прочь, не знамо, куда.

Но сегодня я сижу на опилках в своём чемоданчике, закинув фарфоровые ноги на маленькую музыкальную шкатулку.

Сегодня мы никуда не спешим. Сегодня не бежим, боясь опоздать на последний трамвай.

Кукловод надевает свой неизменный красный клетчатый пиджак, высокую шляпу, подхватывает меня на руки, обтянутые белыми перчатками с раструбом, и мы выходим из комнаты.

Стук низких каблуков отдаётся в коридоре, обшитом панелями из тёмного дерева, лениво. Звуки словно тают в тёплом воздухе, растворяются, едва достигнув наших ушей.

Даже блеск моего платья с пышной клетчатой, как пиджак Кукловода, юбкой кажется тёплым и вязким, как нуга и сверкающим как свежесваренный шоколад.

- Готова, Коломбина? – вопрошает Кукловод.

Он даже не догадывается о том, что я живая, поэтому и не дожидается ответа.

Мы входим в полутёмное помещение, где по углам мерцают свечи и глаза пары пауков. В комнате, на большом диване сидят люди, ожидающие начала представления.

В богатых домах почти всегда высокие окна, слегка прикрытые портьерами. Свечи в старинных канделябрах едва слышно потрескивают.

- Добрый вечер, - таким же тихим и шуршащим голосом здоровается Кукловод – Дамы и господа…

Его голос словно бы завораживает любого, кто слышит его, заставляя затаить дыхание и не производить ни звука. Кукловод ставит на стол свою маленькую музыкальную шкатулку, несколько раз поворачивает крохотных медный ключик и, поудобнее перехватив крестовину с привязанными к ней шёлковыми нитями, начинает наше представление.  

Специально для меня здесь сооружена сцена с самым настоящим занавесом и механизмом, опускающим и поднимающим его. Наверное, и я, и эта сцена кажется Кукольнику крохотными, не больше его чемодана, но для меня это настоящая театральная сцена. Мне приходится играть разные роли. То разбойницы, то принцессы, то ведьмы, то сказочницы, то клоунессы…а сегодня я – танцор по имени Червовый Джокер. Странно, не так ли? Джокер, имеющий определённую масть.

Но я стараюсь. Стараюсь, несмотря на то, что Кукловод слишком резко опускает и поднимает мои руки и ноги. Я знаю, что он делает это не нарочно, не из желания сделать мне больно. Он просто не знает, что я живая. Коленные шарниры уже краснеют и саднят, но надо продолжать.

…Верхняя половина лица Кукловода укрыта тенью. Освещены только шевелящиеся губы, руки и самый край высокой фиолетовой шляпы. Наверное, со стороны это смотрится жутковато. Но руки, голос и кукла делают своё дело.

…Нужно подождать ещё немного. Ещё совсем немного, чтобы представление закончилось. Фарфор покрылся сетью кровоточащих мелких трещин, но это ничего. Глаза уже не могут двигаться и безучастно уставились в одну точку. Ничего, такое постоянно бывает.

Наконец, музыка, изливающаяся и приносившая мне хоть какое-то слабое утешение, замолкает, Кукольник снова подхватывает меня на руки и кланяется под аплодисменты зрителей. А я, ухватившись за пуговицу его пиджака, пытаюсь пошевелить глазами, рассмотреть теперь ярко освещённую комнату. Но веки сами собой закрываются, чтобы свет не резал глаз.

…По приезду домой, Кукловод снова достаёт меня из чемоданчика, уложенного опилками, и с тревогой осматривает. С жалостью охает и опять тянется к своим привычным инструментам. Он достаёт их из ящика стола, уже не глядя. Тряпкой он смывает с меня красные разводы от клюквенного сиропа. Надо же, он и не подозревает, что это – моя кровь.

Кровь, бурлящая искусством, преданная зрителю и представлению. Пусть жестокому, пусть бессердечному по отношению ко мне, но искусству.

Никто не говорил мне, что будет легко. Все эти выступления в богатых домах и театрах – это же плод наших, Кукловода и моих, неустанных трудов, бессонных ночей, проб, ошибок и результатов, времени, мастерства и опыта.

Никто не говорил нам, что будет легко.

И снова та же процедура, что и всегда. Та же самая починка.

Потом Кукловод промыл мои запылившиеся за день волосы и переодел в другую одежду. Завтра ведь будет новое выступление!

FIN.

"Приэфирье"

Дороги бывают разными. Ровными и извилистыми, пологими и крутыми, проложенными сквозь города, поля и чащи лесов. Одна дорога может привести тебя к людям, другая – к стае волков, третья – к солёному морю. Дороги не так просты, как нам с тобой, Читатель, кажется. Даже знакомая тропа, изученная вдоль и поперёк в состоянии вывести нас в совершенно незнакомое место, если пройти по ней чуть дальше, чем обычно или ступить на то незаметное ответвление.

Дороги видели многое. Одиноких путников с незатейливыми узелками на плечах, кареты, скачущих во весь опор коней, разбойников, бродячих циркачей, цыган, сказочников, астрономов, волшебников…

На своём пути я тоже встречал большого вороного коня; нескольких варваров, что пировали в чаще соснового леса у яркого костра; шумные фургоны циркачей; исходящие музыкой кибитки кочующих народов; встречал парочку рассказчиков, что несли в руках гигантские книги; астронома, считающего звёзды, высыпавшие на ночной небосклон как рыжие веснушки на лицо молодой девушки; несколько раз на моём пути попадались и маги…

А вообще дорога – это кладезь историй. Бредя по этой извилистой ленте, оброненной небесным великаном на землю, можно узнать немало преданий, рассказов и легенд. Услышать сотни очаровывающих как рассвет песен. Но и пережить немало опасных приключений.

Например, можно набрести на Город Пустых Башен. Крайне неприятное место, населённое странным и внушающим липкий ужас народом. Материальными Тенями. Невоплощёнными Героями, мёртвыми снами и существами, напоминающими чёрных кошек с несоразмерно длинными, изогнутыми хвостами.

Я встречал речных ведьм, танцующих в полнолуние. Своими глазами видел огромных орлов из Горного Народа. Еле унёс ноги от разъярённого гиппогрифа, которого случайно потревожил в чаще леса. От души смеялся над шутками бродячих циркачей, с которыми одно время путешествовал. Отражался в водах многочисленных озёр и витражных стёклах городских домов.

Я видел множество, великое множество дорог. И обо мне даже пошли слухи, как о Страннике или как там меня называли? Вы наверняка слышали.

Я ходил по лесам, городам, полям, гигантской тропе Млечного Пути. Побывал в затаённых уголках самых разных Миров, аки один из тех цыган, что неисчислимое множество раз встречались мне на пути.

Однажды я наткнулся на тропу, неприметную узкую дорогу, что, постепенно возвышаясь, пролегала по воздуху. Как мост, но безо всяких видимых опор.

Моя рука легла на калитку, спугнув стайку маленьких бумажных птичек, мигом вспорхнувших к кронам многовековых сосен и кедров. Выкрашенная белой краской дверца без скрипа отворилась, блеснув позолоченной ручкой. Над калиткой, на длинном тонком и изогнутом столбе покачивался фонарь, накапливающий в себе красноватые закатные лучи. Вечерние солнечные «зайчики» попадали в эту стеклянную коробочку и всю ночь покорно освещали выкрашенную белой краской дверцу, а на рассвете, едва из-за нечёткой от тумана линии горизонта показывалось Солнце, фонарь тотчас же выпускал их на волю, приоткрыв стеклянную створку.

Я неторопливо шёл по этой загадочной тропе, со всех сторон окружённый лесом, хвоей и десятками любопытных белок, с интересом поглядывающих на меня с веток. Пару раз мне попадались лисы, еноты, горностаи. И лошади, бегущие по огромному полю. Лес остался позади. Мне удалось успешно пересечь мелкие речушки, кристально-чистые, прозрачные как сам воздух озёра. Их воды отливали зелёным и синим цветами, подчас настолько яркими, что слегка резало в глазах. Нагнувшись и свесившись с не то тропы, не то огромного моста, я осторожно потрогал воду. Она была прохладной как стекло по вечерам в конце августа.

...За занавесью неплотного тумана, которую я запросто отодвинул  сторону рукой как обыкновенные портьеры, простиралась усыпанная осенними листьями широкая дорога, ведущая прямо к небольшому двухэтажному дому. Крыша строения была такого же цвета, как местная листва, а маленькие чердачные окошки искусно изукрашены витражом. Туман и опавшие листья шуршали как последняя дорожка виниловой пластинки, на которую попадает игла патефона.

Из-за дома, смеясь и что-то весело восклицая, выбежала группа детей. Их было человек пять, не больше. Но вдруг я заметил, что вокруг их, детей, множество. Все разного возраста и в одежде разного времени. Вон тот юноша одет в королевскую мантию и большую блестящую драгоценными камнями корону. А вон та маленькая девочка, зажавшая в одной руке кисть, а в другой палитру, надела старую, явно с чужого плеча рубаху, всю перепачканную разноцветными красками. Справа от дома виднеется поселение индейцев, чьи островерхие типи лишь чуть прикрыты туманом, который рассеивают костры. Вот скачет верхом на коне цирковой наездник. Конь, надо сказать, на полном ходу вбегает в озеро, заставив хозяина изрядно промокнуть, и восторженно гарцует на мели, гоняясь за лягушками.

На крыльце восседает меланхоличного вида длинноволосый мальчишка с белыми, почти незаметными шрамами на лице и, улыбаясь, слушает музыку, проливающуюся на воздух из изогнутого саксофона своей младшей сестры. Рядом снуёт маленький фарфоровый человечек. По двору, вынюхивая что-то в слое опавших осенних листьев, трусит лис. Над домом яркой кометой пролетает туча фей.

Из дома, кое-как волоча за собой огромную корзину с мандаринами, появляется персонаж, окутанный едва заметным для интуитивного зрения сиянием. Несомненно, волшебным. Значит, он маг или искуснейший фокусник.

Глядя на всех этих людей, на смешение эпох и культур, веков и красок, я понимаю, что случайно нашёл чей-то особенный Мир. Дом чьих-то фантазий, снов и слов, складывающихся в истории. Удивительные истории чьего-то особенного Мира…

"Сахарные Врушки"

...На самом деле и по вине сплошь положительных героев: фей, гномов или эльфов случаются самые разные курьёзы. Конечно, это всего лишь сказочные недоразумения, но иногда их конфузные последствия переходят все границы.

Например, однажды вечером, лет пять назад -да вы, наверное, и сами помните этот случай! -люди приняли большую и плотную группу шотландских фей за смертоносную комету. Ой, что было! В городе едва успела подняться паника, как вдруг «комета» разлетелась  в разные стороны сотнями светящихся точечек. Конечно, мы, люди, в большинстве своём объяснили это явление слаженной и оперативной работой военно-воздушных сил и своевременного запуска ракеты «Земля-Воздух». А сами представители ВВС, никакой ракеты не запускавшие, прибывали в полнейшем недоумении и долго ещё ломали головы, пытаясь понять, что же это за комета такая странная? В конце концов, светлые учёные головы Мира сего объяснили эту странность тем, что комета попросту разлетелась на куски из-за контакта с атмосферой. Как всё у них прозаично!

Я всегда тихо хихикал, когда слышал о разных странных происшествиях. То у кого-то ключ словно растворился в воздухе (несложный магический трюк на уровне волшебников второго класса), то у какого-то пенсионера произошла пропажа вставной челюсти (Зубная Фея увлеклась), то я слышал о странных шорохах в саду (кому-то пора выдворять гномов). И так далее.

Но однажды сказочный курьёз произошёл со мной. А случилось это в одну из июльских ночей.

Вымотавшись за день, я даже не открыл глаз, когда сквозь сон услыхал какой-то шорох и тихую возню.

А наутро моя младшая сестрёнка вошла в комнату и деловито осведомилась, куда это подевались все конфеты?

- В жестяной разрисованной «горошком» банке, что стоит в шкафу, - сонно моргая, ответил я.

Но младшая продемонстрировала мне источающую невыветриваемый запах шоколада банку в «горошек».  Ту самую, где хранятся конфеты.

Я переводил недоумённый взгляд с сестрёнки на банку и обратно.

-Ага! – зловеще завопила сестрёнка, тыча тонким пальчиком в мою подушку.

Проследив глазами направление, указанное сестрёнкой, я обомлел. Из-под подушки, на которой я только что пал, выглядывали яркие фантики.

- Мама! – крикнула сестрёнка – Он один слопал все конфеты!

Мать немного повозмущалась и пожурила меня за то, что я якобы не оставил сестре конфет, досадливо отмахиваясь от моих попыток объяснить, что я ничего не брал и конфет сестры не ел. Что ж, пришлось мне идти в лавку за новыми, философски ворча по пути о несправедливости.

***

Сегодня меня выбросило из царства Морфея ещё на рассвете. Со мной такое часто бывает. Я могу проснуться и в два ночи, и в пять утра с совершенно ясной головой и, вскочив с кровати, броситься к альбому, а то и сразу к мольберту с готовой идеей.

Вот и сегодня утром, я подбежал к холсту, но внезапно забыл, что именно хотел изобразить. Такие случаи редки, обычно изображение, нарисованное воображением, словно отпечатывается у меня в голове как сургучная печать и не исчезает до тех пор, пока не окажется на холсте или бумаге.

Я напряг память, пытаюсь вспомнить, но так ничего и не вышло. Забыл. Помню только, что это было что-то волшебно-красивое. А что именно?

Как обидно, а?!

Подойдя к письменному столу, всё ещё глядя на мольберт, я потянулся за шоколадкой, что лежала аккурат у стакана с карандашами. Хотелось хоть как-то подсластить свое горькое положение. Но вместо шелестящей фольги я наткнулся пальцами на нечто возмущённо пискнувшее.

Одёрнув руку, я взглянул на стол и округлил глаза. На столе чинно восседали две Сахарные Врушки. Так вот, кто съел конфеты сестрёнки, вот, чьих это маленьких и перемазанных шоколадом ручек дело! Как я не подумал?

Эти маленькие существа, похожие на бескрылых староанглийских фей, обитающих в Ноттингеме, могли появиться повсюду, где были или могли бы быть конфеты.  Фантики же Сахарные Врушки прятали в ящики письменных столов, в чемоданы, в карманы курток – куда угодно.

Прогонять я их не стал, однако с тех пор все конфеты в доме, кроме одной-двух, надёжно прячутся в туго открывающемся буфете.

А те конфеты, что я всегда кладу в уголок увитого плющом балкона, наутро бесследно исчезают, а фантики же оказываются под пустым цветочным кашне…

"Баянист"

Основано на реальных событиях.

...В тот вечер, когда случилась вся эта история, сыпал колючий как сахарный песок, совсем неромантичный снег. Он завихрялся  у каждого фонаря, будто хотел дотронуться до тёплого электрического огонька, надёжно укрытого блестящим стеклом. В общем этот-то непушистый, колющий лицо снег и выпадал из идиллической предновогодней картины. 

Я почему-то не люблю, когда дорогие магазины, выставляющие на прозрачную витрину всего одну пару леденцово блестящих туфель, помпезно и подчас чрезмерно увешиваются мишурой  всех мыслимых цветов. Вот куда больше мне по душе мигающие гирлянды с разноцветными лампочками. Особенно я люблю, когда ими украшают витрины маленьких магазинчиков, затерянных где-то на городских улицах. 

Кондитерская с грудой коробочек, баночек, кулёчков, свёртков и мандарин, аккуратно рассортированных и сложенных на деревянных полках, расположилась прямо у входа в метро, рядом со старым фонарём позапрошлого века.

Внутри лавки было очень тепло, а сильный запах теста, глазури, шоколада, корицы и ещё Бог весть чего, казалось, въелся в стены, улыбающуюся продавщицу, древний проигрыватель для пластинок, испускавший какие-то мелодичные трели 60-х. И сейчас этот запах пристанет к тебе или твоему шарфу и будет невидимым шлейфом виться за тобой, растапливать своим коричным амбре сыплющий с неба колючий снег.

…В переходе метро тоже было тепло, лёгкий запах сырости поднимался от нескольких металлических решёток на полу у входа и смешивался с устойчивым запахом резины и чего-то ещё. Чего-то, чем пахнет метро.

Переход был длинным и широким. А вот народу в этот сумеречный час было мало. Зимой темнеет рано, но я люблю заставать первые закатные лучи посреди заснеженной улицы, наполненной снующими вокруг деловитыми прохожими. Ухватить волшебного рыжего лиса заходящего Солнца за хвост или заглянуть в его золотые глаза, прихватить из взгляда кусочек рыжего зимнего волшебства.

От облицованных бежевой плиткой стен перехода отлично отражаются звуки. Даже мои  собственные шаги создавали невероятно громкое эхо. А ещё в переходе играла музыка. И мне вдруг стало страшно интересно, откуда она доноситься.

Но вот фокус! Казалось, что источник звука, неизвестный музыкант, отдаляется от меня, стоит мне только сделать шаг навстречу. К счастью, причиной этому слуховому обману служили стены, распространяющие эхо.

За поворотом пустого перехода, на старом складном стуле восседал человек в ярко-зелёной грубо вязаной шапке и самозабвенно играл на баяне. На вид мужчине было лет пятьдесят, может, больше. На лице отчётливо проглядывались морщины, а выбивающаяся из-под шапки чёлка – с проседью.

Рядом с музыкантом стояла небольшая картонная коробка размером со стеклянный плафон того самого старого фонаря у кондитерской. Тут же стояла и металлическая кружка, в которой лежала горсть монет. А у меня в карманах ничего не оказалось, кроме ещё тёплого печенья.

Бумажный пакет со сладостями хрустнул у меня в руке, когда я протянул его баянисту. Музыкант перестал играть, окинул меня взглядом блестящих карих глаз, широко улыбнулся и, нагнувшись, достал из картонной коробочки несколько конфет. Протянул мне. А у меня в голове тут же нарисовалась картинка, в которой этот самый баянист бегает в кондитерскую наверху.

И едва мы успели обменяться свёртками, как музыканта обступила кучка детишек, спешащих по домам из школы. Было видно, что дети знакомы с музыкантом уже давно. Кто-то с ходу принялся что-то ему рассказывать, кто-то опустил несколько монет в звякнувшую кружку. Баянист внимательно слушал и что-то отвечал детям, улыбаясь и вручая каждому по конфете. Добрый музыкальный сказочник, каждый день встречающий их из школы.

Помахав баянисту рукой, я припустил по переходу к станции.

И только в поезде я запоздало сообразил, что музыкант наигрывал самую новогоднюю песню из всех, что когда-либо звучали на Земле…

"10 зелёных бутылок". Глава 8.

ГЛАВА 8.

Нарисованные тёплые отсветы ноябрьского заката, причудливо перемешанные с холодным воздухом, отражались в нарисованном оконном стекле. Казалось, что от этого полотна веет зябким ветерком настоящей зимы. Холодное стекло с отражёнными в нём ветвями голых деревьев и отблесками заходящего Солнца было изображено на холсте настолько натурально и с такой фотографической точностью, что даже в душном выставочном зале будто бы повеяло холодным ноябрём. Я даже хотел протянуть руку и дотронуться до ледяного стекла, но вовремя вспомнил, что картины Иман трогать нельзя.

- Нравится? - поинтересовалась подошедшая художница, кивая на своё недавнее творение.

Я кивнул и с улыбкой оглядел взволнованную Иман. Очень уж необычно выглядела в строгом чёрном костюме и белой рубашке с галстуком. Художница всеми силами пыталась подавить свою естественную взволнованность и тревогу. Всё-таки это была её первая выставка. Казалось, что даже серьга-пуговка, украшавшая левое ухо девушки, блестит ярче, чем обычно.

Посетителей, вопреки ожиданиям Иман, оказалось много и практически все они положительно и иногда даже восхищённо отзывались о многочисленных полотнах. Но тревоги девушки это не уменьшало. Конечно, это объяснялось присутствием на выставке нескольких известных художественных критиков, от чьего мнения от чьей оценки зависело кое-что значительно большее, чем дальнейшая карьера Иман в сфере изобразительных искусств. От их отзывов, положительных или отрицательных, зависела вера Иман в саму себя, свой талант и свою идею. Да, от мнения критика зависит многое. Критику нужно уметь принимать и фильтровать, поскольку она далеко не всегда бывает объективной. Выслушать нужно всё и всех, но вывод сделать самому. Пусть даже твоя картина, повесть, сценарий действительно не получились, ты допустил где-то промах или у тебя просто недостаточно опыта, главное то, чтобы ты сам смог это понять. Понять и попробовать снова. Если ты чувствуешь, что хочешь и можешь попробовать снова, с чистого листа, с нуля, то пробуй. Шлифуй свою способность до тех пор, пока не будешь совершенен в ней. То есть шлифуй всю жизнь.

День был какой-то сумасшедший. Страшная жара, скопление критиков и репортёров. Иман поминутно приходилось отвечать на их вопросы, касающиеся её картин. Самое интересное то, что у каждого полотна была какая-то своя история. Например, то изображение морозного окна, о котором я рассказал ранее, было написано Иман в один из самых жарких летних дней под обжигающими солнечными лучами.

-...когда я писала, то совершенно не чувствовала жары, а закончив, обнаружила, что плечи мои покраснели. А вот эта работа, - Иман широким жестом указала на небольшое полотно, на котором был талантливо изображен Майк, полулежащий на диване и сосредоточенно изучавший партитуру – Знакомит нас с маленьким кусочком жизни и творчества талантливого музыканта. В тот момент он был так поглощён работой, что даже, наверное, не заметил, как я успела сделать набросок…

Смуглокожий, с растрёпанными волосами и нотной записью в руках, изображённый на холсте Майк был серьёзен и даже суров.

Всегда, стоило ему начать творить, как он превращался в ярого профессионала и фаната своего дела, в свирепого лиса, готового бежать за идеей хоть на край света. В такие моменты лучше было его не трогать, иначе можно нарваться не только на грубость, но и на короткий двухминутный скандал. Майк мог со всей своей латиноамериканской горячностью заступиться за своё творчество и отстоять своё право находиться в одном строю с известными музыкантами и певцами. Он способен защитить рапирой своих слов и доводов любого мало-мальски талантливого композитора, художника, режиссёра, писателя, поэта, фотографа или дизайнера. Достоинство и недостаток моего друга в том, что он во всех людях видит что-то хорошее. Почти во всех.

На следующий день на первой полосе газеты появилась большая фотография Иман и обширная статья, рассказывающая о её выставке. Критики расхваливали юную художницу и прочили ей большое будущее в мире живописи. А сама Иман пока ещё не верила в то, что всё это происходит с ней. И афиши, и критики, и статьи в газетах.

Пару дней назад ей позвонил Майк и от души поздравил с успехом. Мне он тоже звонил, интересовался, как обстоят дела в городе и что поделывает Жан. Рассказывал мне о Лос-Анджелесе, о звукозаписывающей компании, и новых песнях, о гостиничном номере со старым радиоприёмником на подоконнике.

- Я даже не думал, что тут всё так быстро делается, Иззи, - взволнованно разглагольствовал Майк на том конце провода – Записываем в студии, всё так оперативно и профессионально! Вчера меня отправили – к кому бы ты думал? – к фотографу. Фотосессия в поддержку альбома, так продюсер сказал. Я перепугался и воскликнул: «Какая из меня модель, Брендон?!». А он смеётся и отвечает, мол, с тобой будет работать настоящий профессионал. И правда. Я как-то незаметно разговорился фотографом по имени Джо, и даже не заметил, как мы всё отсняли. Ещё, представляешь, пришлось отдельный сингл записать…

***

Всего через несколько дней после отъезда Майка в городе N разразился очередной скандал. На сей раз взбунтовались приезжие старатели, которым до сих пор не предоставили обещанного жилья, а вместо жилого дома свои обманчиво-гостеприимные двери распахнуло казино "Четыре Туза и Джокер". Вопреки прогнозам пессимистичного Курта, у заведения не было отбоя от посетителей. Возможно, причиной этому была широкая реклама не только в нашем городке, но и в его окрестностях, откуда часто прибывали состоятельные бизнесмены или хитрые представители местной мафии, вознамерившиеся "отмыть" свои денежки.

Городская казна, постоянно пополняемая посредством новых источников дохода в виде золотоносной шахты и самого крупного казино в округе, переживала очередной экономический подъём. Только вот жизнь в городе от этого лучше не стала. Площади то и дело сотрясали многочисленные митинги и демонстрации, пресс-секретарь Жана перестал справляться со своими обязанностями. Он, бедолага, попросту не успевал отвечать на назойливые вопросы журналистов, пачками бросать в камин гневные письма с угрозами, адресованные мэру города.

Однажды и я волею судеб оказался "Четырёх Тузов и Джокера". Это произошло во время пятничных сумерек и невыносимой знойной духоты.

Внутреннее убранство дома одноруких бандитов и крупье в тесных драповых пиджаках болотного цвета, так и блистало непередаваемым пафосом, многочисленными излишествами декора и претензией на оригинальность.

На бродовых стенах и тут и там висели разнообразные чёрно-белые фотографии в огромных белых рамках. Пол был выложен мелкой бежево-коричневой, натёртой до блеска плиткой, на которой то и дело оскальзывались официанты, снующие по залу в поисках чаевых и удачи. Эти юркие молодые люди разносили на блестящих металлических подносах коктейли, еду, сигареты и маленькие кожаные папки, в которые вкладывают счёт.

-Фулл Хаус! - радостно завопил Эксл, хлопнув рукой по картам, веером разложенным на столе.

Крисси неодобрительно хмыкнул и взглянул на выигравшего уже пять партий Эксла сквозь бокал.

Линн же со скучающим видом сидела рядом и лениво перекатывала по столу фишку, пока её брат, пользуясь исключительным артистизмом и лёгкими шулерскими замашками, буквально вытаскивал из кошельков неудавшихся мэров и местного певца неопределённого амплуа деньги.

-Что ж, нам, пожалуй, пора, - довольный Эксл сгрёб фишки в сумку и, прихватив с собой сестру, направился к кассе.

-Шулер! - презрительно бросил ему вслед Шарли, оставшийся сегодня вечером без единого цента в кармане.

Линн, точная копия своего брата, коротко хохотнула и направилась к выходу.

***

После папиросного смрада, царившего в "Тузах и Джокере", даже вечерняя летняя, пару часов назад казавшаяся непереносимой, духота городских улиц казалась приятной.

Трамвай, который сейчас вёз меня и ещё четверых пассажиров по городским лабиринтам, мерно трясся и громыхал. На весь салон раздавались трели радиоприёмника, но я особо не прислушивался, погружённый в свои мысли. Интересно, как там, в Лос-Анджелесе? Чем занят Майк? Наверняка денно и ночно сидит в студии звукозаписи, работая над новыми песнями.

- ...Ночной художник...

Эти слова резко выдернули меня из раздумий, и я навострил уши. Из развешанных по салону динамиков , перебивая грохот и лязг трамвайных колёс, лёгкий гул двигателя и разговоры четверых студентов, приехавших из округа на каникулы, доносился замысловатый мотив и слова с весьма интересным, необычным даже для рок -композиции, ритмическим рисунком. И голос...

"А я и не думал, что здесь всё делается так быстро!" - вспомнились мне слова Майка, то и дело прерываемые назойливым треском помех.

- Итак, дорогие радиослушатели, вы только что прослушали замечательную композицию новой восходящей звезды восьмидесятых - Майкла Дебюсси, - хорошо поставленным голосом пояснил диктор -  Пожелаем же ему удачи и творческих свершений, которыми он будет радовать нас и впредь!

Выйдя через сложившиеся гармошкой двери трамвая, я побрёл вверх по улице, борясь с внезапно налетевшим ветром, бросавшим в глаза пригоршни песка. Пришлось наклонить голову и прикрывая рукой лицо, медленно шагать к дому. А при таком сильном ветре это оказалось непросто.

Едва оказавшись в кухне, я включил радио, покрутил ручку регулятора громкости и под звуки "Анкл Джонс Бэд", принялся готовить пасту.

И как раз в тот момент, когда моя рука с зажатой в ней пачкой спагетти нависла точно над кастрюлей, в гостиной раздался телефонный звонок.

-Алло? - протянул я - Кто это?

-Это я! - радостно отозвалась трубка голосом Майка.

Он сообщил, что возвращается в город N ровно через два дня, а также поинтересовался, продолжается ли до сих пор своеобразное продолжение калифорнийской истории 1848 года?

Да, город N превратился в один большой сумасшедший дом, где у каждого второго в глазах был написан окончательный диагноз - Золотая Лихорадка.

"Маяк"

…Море щетинилось пенными шапками и огромными свинцово-серыми волнами, с грохотом разбивающимися о высокий скалистый мыс. Тучи, затянувшие небо, казались сейчас отлитыми из тёмно-серого металла. Небо бугрилось, шевелилось и поминутно изменяло форму и рисунок. Я как будто попал на ожившую чёрно-белую фотографию, единственными цветными пятнами на которой были лишь ели, мой жёлтый велосипед и я сам.

Дорога, по которой катил велосипед, пролегала почти у самого края отвесного склона и волны, захлёстывающие в этот час край дорожного полотна, были в состоянии запросто утащить меня в ледяные воды северного моря. Но поворачивать назад было не столько бессмысленно, сколько по-настоящему опасно. Если прямо сейчас начнётся ливень, а ветер разыграется сильнее – видимость упадёт практически до нуля. Тогда я запросто могу вовремя не заметить идущий впереди автомобиль или же могу ухнуть вниз, врезавшись передним колесом в низкое дорожное ограждение, только меня и видели.

Через пару минут в поле зрения замаячило потенциальное укрытие – маяк. Строение, возвышавшееся на каменистом мысе, на фоне проплывающих туч.

С трудом одолев крутой подъём, я оказался на небольшой площадке перед чуть раскрошившимся от времени крыльцом, по краю которого блестели металлические перила.

Маяк этот был построен много лет назад и до некоторых пор исправно функционировал, указывая подступающим кораблям путь или предупреждая об опасностях. Но около десяти лет назад это строение утратило ценность для местного муниципалитета. Причина была в том, что в нескольких километрах к северу был возведён новый маяк, современный и в два раза более высокий. Так с того времени и стоял этот маяк на мысе. Строение стало объектом разных неприятных разговоров после того случая со смотрителем. Говорят, что он зачем-то вышел наружу, высунул нос за дверь в страшную бурю, в которой о прибрежные скалы разбились несколько небольших судён. Уже никто и не помнит, что это были за корабли, и что перевозилось на бортах. Но смотрителя после шторма никто больше не видел и все сошлись на логичном предположении, что того попросту смыло в море…

Сейчас же серо-красная громада с облупившейся от времени и слоёных брызг краской на стенах стояла покинутая и бесхозная. Втащив велосипед на крыльцо, я потянул дверь на себя. Та легко, без единого скрипа, поддалась.

Внутри маяка, прямо на бетонном полу стояли во множестве ящики и коробки. Некоторые из них открыты, несколько разбитых и разорванных. Прислонив велосипед к стене, я принялся из любопытства исследовать содержимое контейнеров. В одном были чуть тронутые коррозией гайки и болты, в другом – инструменты, в третьем какая-то выцветшая ткань, мотки верёвки, пуговицы и комок безнадёжно спутанных ниток. В общем, ничего особо интересного. Бегло ознакомившись с содержимым коробок, я поднялся по лестнице с замысловатыми перилами на второй этаж. Небольшой коридорчик раздваивался и вёл к двум комнатам. Дверь одной из них была выкрашена синей краской, а вторая – красной. Посередине каждой двери был привинчен специальный молоточек, который обычно вешают на парадной. Молоточки эти представляли собой золотистые, тусклые от времени и слоя пыли львиные морды, держащие в зубах тяжёлые латунные кольца. Обои, которыми были оклеены стены коридора, местами отошли от стен, а некогда красивые вензеля, изображённые на них, выцвели и теперь выглядели как размазанные пятна красной краски. Осторожно толкнув синюю дверь, я заглянул в помещение за ней.

Им оказалась комната, небольшая по размерам и почти пустая. Только у дальней стены одиноко возвышался массивный платяной шкаф, рядом с которым стояла ещё одна деревянная коробка. В таких обычно перевозят фрукты.

Отодвинув ящик, я приоткрыл одну из дверец шкафа и не обнаружил там ничего, кроме одного-единственного белого платья, аккуратно висящего на вешалке. Наряд был совсем прост, лаконичен, на нём практически не было оборок или кружев, какими обычно украшаются платья. Тут же, на вешалке, висели и белые шёлковые перчатки с парой красивых пуговиц у запястья.

Закончив разглядывать платье, я бросил взгляд на деревянную коробку и заметил в ней несколько неряшливо брошенных писем. Интересно-интересно…

К сожалению, прочесть написанный беглым почерком текст не удалось, так как буквы расплылись и слились в сплошную кляксу. И только кое-где ещё оставались различимые слова. Послания эти были адресованы некой Дайане. «Дорогая Дайана!..письмо…наилучшими пожеланиями…любящий…Пьер». «…белое…скоро будем…венчание…». Это всё, что мне удалось разобрать в первых трёх письмах. «…высадимся…возьми платье…пойдём морем…» - вот, что было в четвёртом.

Я озадаченно уставился в окно, наружная рама которого давно поросла зелёными водорослями. Дождь всё хлестал по стеклу и несколько капель даже просочились в комнату.

«По всей видимости», - подумал я, вернувшись к платью и проведя по ткани рукой – «Мне довелось стать свидетелем какой-то необыкновенной истории. Наверное, это подвенечное платье невесты. Только вот откуда оно здесь? Что-то я не слышал, чтобы у предыдущего смотрителя, канувшего в морскую пучину, была невеста или жена».

На платье также имелся небольшой внутренний карманчик, предназначенный для всяких мелочей, в котором явно что-то лежало. На ощупь я определил, что предмет этот плоский, прямоугольный и твёрдый. Решив, что наряд всё равно бесхозный, я попытался осторожно расстегнуть пуговки карманчика, но не тут-то было! Петельки оказались намного меньше пуговиц, из чего можно было сделать вывод, что карман служил тайником, и хозяйка явно не желала, чтобы кто-то посторонний добрался до её секретов.

«Что же там такое?».

Я принялся аккуратно срезать пуговицы перочинным ножом, стараясь не особо повреждать ткань. Наконец, мне удалось извлечь на свет небольшой портсигар. Я немного удивился этой находке. Невеста с сигарой? Нет, судя по звуку, там вовсе не сигареты. Что-то мелкое. Я осторожно раскрыл портсигар и заглянул внутрь. Пара секунд ушла на то, чтобы смысл увиденного дошёл до сознания. В портсигаре лежали человеческие зубы. Я захлопнул коробок, чтобы не видеть этого малоприятного зрелища и положил его в шкаф.

Руки вдруг принялись мелко дрожать, но мне благополучно удалось списать это на холод.

Выйдя прочь из этой комнаты, я заглянул  в другую, ту, что за красной дверью. Но из головы никак не шли те зубы, явно принадлежащие взрослому человеку.

Во второй комнате мебели было чуть больше. Большая кровать, кушетка, этажерка, сплошь уставленная разными банками, склянками, коробочками и пучками трав, огромный книжный шкаф, заполненный тетрадями, книгами и бумагой. Ещё в комнате стоял заваленный бумагами стол. С интересом разглядывая написанное, я позабыл о портсигаре, платье и письмах. Один из листов бумаги был сплошь испещрён какими-то знаками, цифрами, непонятными схемами и пометками на иностранном языке. Я, конечно, ничего из написанного не понимал, но был так заинтересован находками, что даже не услышал, как скрипнула старая половица. Этот звук дошёл до моих ушей как будто с запозданием. Или это я не сразу дал себе отчёт в том, что скрип раздался прямо за спиной. По спине пробежал табун ледяных мурашек. Воображение тут же услужливо предоставило мне ворох картинок из разных легенд, историй, сказок и слухов. Я стоял, почти не дыша, опасаясь обернуться или издать хоть один звук. Тишина. Не слышно никаких шагов, шороха одежды или дыхания. Ничего. Только шум ливня за окном да редкие крики чаек. Нечеловеческим усилием переборов свой страх, я резко обернулся, готовый увидеть что угодно. Но за спиной никого не оказалось. Только вот после пережитого страха, я не смог выйти из комнаты и проверить, нет ли кого в остальной части маяка, поэтому я попросту прикрыл скрипящую дверь. Сердце колотилось как оголтелое, но разум утверждал, что у меня всего лишь разыгралось воображение и нервы. Посмеиваясь над своими детскими страхами, я ещё раз оглядел комнату и заметил на полке книжного шкафа пузатую винную бутылку. Что ж, как нельзя кстати. Решив, что вино не имеет срока годности, а с годами становится только лучше, я раскрыл стеклянную дверцу и вытащил бутылку, держа её одной рукой за основание и выкручивая пробку - другой. Пробка поддалась с негромким хлопком. Понюхав содержимое бутылки, я удостоверился в том, что это действительно вино, а не что-то другое. Очень хорошо. За неимением стакана я отхлебнул красной жидкости прямо из горлышка.

«Странно», - мелькнуло в голове, когда я понял, что вино, простоявшее тут с десяток лет, не было крепким.

Однако уже через пару минут глаза начали слипаться, а голова закружилась, словно я слишком долго катался на карусели…

***

Открыв глаза, я уставился в белый потолок и принялся размышлять на тему странного напитка. Как же мой крепкий организм могло свалить с ног такое слабое вино? Что-то тут не так. Вино из блестящей бутылки…и в этот момент меня как иглой кольнула мысль. На бутылке совсем не было пыли, она блестела. И на столе тоже не было. И непонятный латинский текст не расплылся от влаги. Комната была чистой, простояв десять лет в заброшенности. Я резко напряг мышцы спины, намереваясь встать с кушетки, сидя на которой я и отпил злополучного вина, но – опять же – не тут-то было. Что-то мешало. Повернув голову, я увидел опоясывающие мои запястья кожаные ремни. Точно такие же держали и обе ноги. Что за?..

Послышался шорох ткани, кто-то явно направлялся ко мне, на ходу зажигая керосиновые лампы, во множестве стоящие в комнате. Я в панике попытался освободить руки и ноги из пут, но последние были достаточно прочными и тугими, чтобы лишить меня возможности сбежать и шевелиться. Я мог лишь бессильно брыкаться, не сдвигаясь ни на миллиметр. Тихие шаги по комнате. Ближе, ближе. В изголовье кушетки уселась фигура. Я задрал голову и смог разглядеть женщину в тёмно-голубом платье до колен. Наряд украшали разные хитроумные вышивки, изображающие какой-то морской мотивчик. Бледное, худое, с заострёнными скулами лицо, светлые вьющиеся волосы, густой копной украшавшие голову женщины, длинные руки, скользящие по моему лицу.

- Вы кто? – проблеял я дрожащим от страха голосом.

Женщина ничего не ответила, только улыбнулась. Спокойно, почти ласково. И от этой улыбки мне стало совсем жутко. Хозяйка маяка отошла к столу, взяла с него самопишущее перо и снова вернулась ко мне. Только сейчас я заметил, что женщина успела стянуть с меня рубашку, пока я спал. Она принялась сосредоточенно, высунув от усердия кончик языка, вырисовывать на мне какие-то символы, линии и закорючки. Было щекотно до ужаса, но смеяться в этой ситуации я не мог. Оставалось только ёрзать по кушетке и бормотать бессвязные оправдания моего появления в доме. Вдруг женщина в голубом платье резко поднялась, распрямилась, сняла с этажерки небольшой кинжал в чёрных ножнах и положила его рядом со мной.

- Я не хотел Вас беспокоить! – вскричал я, когда дверь за женщиной закрылась.

Да, в более плачевном положении мне ещё не приходилось оказываться. Воспользовавшись отсутствием в комнате хозяйки, я попытался дотянуться до кинжала. Дотянулся, но лезвие сидело в ножнах чересчур плотно, и вытащить оружие одной рукой не представлялось возможным. Что же делать?

Снова скрипнула половица, послышались тихие шаги. Я замер в ожидании. Женщина прошествовала в соседнюю комнату, скрипнула дверца платяного шкафа. Тишина.

Опять шаги, на сей раз решительные, громкие. Я сжался. Но женщина вновь прошла мимо, спустилась по лестнице вниз, гневно стуча по перилам рукой. Послышались приглушённые голоса, шаги… Судя по звуку, сюда направлялись уже двое. Господи!

Скажу честно: мне никогда в жизни не было настолько страшно. Я тщетно пытался высвободиться из ремней, исторгая сквозь зубы поток проклятий. И что только меня дёрнуло пойти сюда, а уж тем более расхаживать, рассматривать, читать, рыться? Но ведь этот маяк давно был брошен на произвол судьбы, и мне и в голову не могло прийти, что здесь кто-то поселился. Кто эти люди и что они могут со мной сделать? Да что угодно. Они говорили на каком-то непонятном, заморском языке, и я не был в состоянии понять хоть слово.

Дверь распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Надо мной нависла разъярённая женщина. Она что-то возмущённо кричала, потрясая передо мной белым платьем и указывая на разорванный карман. Позади неё возвышался во весь свой немалый рост мужчина в чуть мешковатой белой рубахе. Он осторожно приобнял беснующуюся женщину, мягко вытянул из её цепких рук платье, оглядел испорченный наряд, досадливо хмыкнул и отшвырнул платье куда-то в угол. Потом он бросил короткую фразу женщине, словно бы говорил, чтобы та особо не расстраивалась, что испорченное подвенечное платье – не беда и вообще всё будет хорошо. Слушая его, женщина успокоилась, смягчилась, обвила высокого мужчину руками, едва доставая макушкой ему до груди, и принялась что-то влюблено нашёптывать. Мужчина же отвечал и легко трепал её за волосы, как котёнка.

Я, совершенно перестав понимать происходящее, замер, почти не дыша. Внезапно женщина в голубом резко отстранилась от мужчины и, всё так же потрясая испорченным платьем, вышла вон. Мужчина – за ней.

Не знаю точно, сколько времени прошло с их ухода, может, час, может больше. За это время я лихорадочно пытался нарисовать в голове план побега. Как освободиться от ремней? Кинжал мужчина забрал с собой, прикрепив к широкому поясу. Я попробовал ослабить путы, энергично двигая руками, но куда там! Шаги за дверью…лёгкие, частые. Снова появилась женщина, подошла к этажерке, а после опять уселась ко мне на кушетку. Дама в голубом платье что-то говорила тихим, чуть хрипловатым голосом и осторожно водила по моей голой груди рукой, отчего я в момент покрылся противными мурашками. Она говорила, долго говорила, но я не мог понять ни одного слова из сказанного. Продолжая свой монолог, женщина вдруг выхватила откуда-то уже знакомый мне кинжал и осторожно провела лезвием, держа его плашмя, по одной из нанесённых на моё тело линий. Стоит ли говорить, что я был в панике и выхода из сложившейся ситуации не видел?

- Что тебе от меня нужно?! – вскричал я, в очередной раз выгнувшись дугой. Чёртовы ремни!..

Женщина остановилась и озадаченно взглянула на меня. Она будто не понимала, отчего я кричу на весь маяк и пытаюсь вырваться. Никаким пером не описать весь тот ужас, что я испытал, находясь в этой комнате.

Вошёл мужчина и, властно подняв даму с кушетки, а сам бросил мне на грудь те самые письма из деревянной коробки, что стояла подле шкафа. Хозяин дома что-то кричал, склонившись почти к самому моему лицу и глядя в мио перепуганные глаза своими, холодными, колючими и разноцветными. Левый глаз его был синим, а правый – фиолетовым.

Я стал что-то лихорадочно лепетать срывающимся на хрип шёпотом. Мужчина замолк, взял в руки один конверт и извлёк из него письмо. Показал мне.

- «…белое…скоро будем…венчание…»! – торопливо прочёл я – Здесь так написано!

Мужчина переводил взгляд с меня на письмо и обратно. Потом продемонстрировал мне следующее.

- «…высадимся…возьми платье…пойдём морем…»!  «Дорогая Дайана!..письмо…наилучшими пожеланиями…любящий… Пьер»! Тут так сказано! Так написано!

Разноглазый хозяин маяка растерянно поглядел на смирно стоявшую посреди комнаты женщину, что-то процедил сквозь зубы. Дама кивнула и принялась быстро расстёгивать ремни, приковывавшие меня к кушетке. Мужчина, сверкнув глазами в свете керосиновых ламп, возвёл руку к плечу, как бы приказывая мне подняться на ноги. Пошатываясь, я встал и нерешительно взял из рук женщины протянутую ею рубашку.

Когда я справился с пуговицами, высокий разноглазый мужчина перехватил меня за плечо и решительно повёл куда-то. Что ж, я был не в том положении, чтобы ставить условия. Пришлось подчиниться.

Мужчина же свернул в комнату с синей дверью, подошёл к левой стене и легонько толкнул небольшую дверцу, которую я не приметил. За ней оказался густой, непроницаемый мрак, но хозяина дома это не испугало. Он резво переступил порог и дёрнул за рычаг. Вспыхнул тусклый свет. Я осмотрелся. В комнате повсюду стояли коробки, ящики и матерчатые мешки с разными пометками. Вот на этой написано «Уэльс», на другой «Рим». «Чили», «Париж», «Нюрнберг», «Канзас» и даже «Сидней». Заглянув в раскрытый ящик, на который требовательно указывал странный мужчина, я увидел в нём груду нераспечатанных писем. Все эти ящики, коробки и мешки – часть содержимого почтового груза. Но что они делают здесь? Почему не отправляются к адресатам?

Мужчина подошёл к двери и крикнул:

- Дайана!

Женщина торопливо вбежала в комнату и что-то спросила. А после неожиданно начала рыдать так горько, что у меня сердце сжалось. Дайана как подкошенная рухнула на кипу сваленных на полу газет и принялась разрывать их на мелкие кусочки, потом порывисто вскочила, будто вспомнила о каком-то важном деле, схватила с маленькой полки чайную пару и что есть силы шарахнула ею об пол. При этом женщина что-то отчаянно кричала, часто срываясь на хрип, а то и вовсе беззвучно шевеля губами, силясь передать безумные крики.

- Пьер!

Мужчина же, кое-как притиснув бьющуюся в припадке Дайану к стене, прижимал руку к своей груди и повторял:

- Оден. Оден.

А я стоял, растерянный, среди коробок и писем. Видимо, Оден уже привык к внезапным припадкам…жены? Подруги? Возлюбленной? Он действовал совершенно спокойно, всё время мерным голосом повторял Дайане что-то утешительное, осторожно перебирая её светлые волосы и складки голубого платья. Дайана, запустив последнюю чашку в стену, более-менее успокоилась и уткнулась лбом в плечо Одена. Рыдания стали глуше. Мужчина вздохнул, поднялся на ноги и, потянув за собой Дайану, ушёл в другую комнату.

А я так и стоял, не шевелясь, размышляя над увиденным. Выходит, Дайана – не убийца, а душевнобольная? Здоровый человек так себя вести не будет, это точно. Но почему она такая? С рождения? Или её психика пошатнулась после какого-то страшного события, о котором я, сторонний наблюдатель, не в состоянии и предположить? А Оден? Кем он приходится Дайане? И кто такой Пьер?

Бросив взгляд на кипу газет восьмилетней давности, я заметил среди пожелтевших страниц тёмно-коричневый корешок какой-то книги. Подойдя поближе, я потянул книгу за твёрдый переплёт и, вытащив под свет лампы, прочёл чванившуюся на обложке надпись: «Судовой журнал. Борт «Голубь»». И дата. Восемь лет назад…

Я раскрыл журнал и принялся читать в надежде, что записи прояснят хоть что-то в этой истории. Первые страницы были испещрены короткими заметками о состоянии почтового судна, об экипаже, о погоде, о широте и долготе, о разных, подчас забавных происшествиях, произошедших на борту за время плавания. Но на последних страницах записи стали обширней, почерк резко поменялся, словно пишущий очень спешил изложить увиденное на бумаге. Вот, что мне удалось разобрать:

«…шторм. Юнга Дайана Ларссон, пребывающая на борту со своим женихом…Пьер Винге погиб на глазах невесты…судно неуправляемо. Штурвал сломан. Нас несёт на прибрежные скалы…маяк не работает…на позывные нет ответа…мы идём прямо на мыс. Среди матросов…Оден…на борту паника…».

Вот оно как. Оказывается, Дайана собиралась выйти замуж за некоего Пьера Винге, погибшего в тот страшный для всего экипажа день. Может, из-за смерти любимого жениха она и стала такой, душевнобольной? Оден – матрос…он попросту не смог или не захотел оставлять Дайану в одиночестве. Какой благородный поступок…благородный и безрассудный.

Закрыв глаза, я мигом представил себе эту картину. Женщина в полосатой форме морячки, сидя на залитой морской водой палубе, держит на коленях погибшего жениха. Драма с продолжением. Наверное, Дайана и по сей день просыпается ночью с криком, снова и снова видя во сне тот шторм и заново переживая весь ужас, испытанный ею тогда… Бесконечная драма.

Понимает ли Дайана, что перед ней вовсе не Пьер?..

Как только закончился шторм, я осторожно выбрался на улицу. Оден и Дайана мирно спали в той самой комнате, где стояла этажерка и заваленный бумагами стол. Перебросив ногу через седло жёлтого велосипеда, я ещё раз оглянулся на старый маяк. Одному ли мне предоставлено знать историю, заключённую здесь?

Fin. 

"Талант скрипача"

…Талант скрипача, подаренный мне Небом, в эту ночь снова заиграл всеми своими отшлифованными за годы усердной работы гранями. Как и вчера, как завтра, как всегда.

Я стоял на узком балконе, чьи карнизы сплошь украшали мелкие цветы, свисающие вниз из больших кашпо и опутавшие своими гибкими стеблями металлические прутья. Сейчас, ночью, в это «глухое» время, когда даже последние гуляки разошлись по домам, а улицы затихли, укрытые одеялом ночной тиши и дремоты, разноцветные цветочные бутоны закрылись. Как волшебные шкатулочки, что открываются лишь тогда, когда на них падает первый рассветный луч.

Заглянув в комнату, что находилась за стеклянной дверью балкона, я удостоверился в том, что не ошибся. На кровати сидела кудрявая девочка в светлой пижаме. Наверное, девчушка никак не могла заснуть. Кто знает, отчего? Может, она боялась темноты? Или того, кто мог прятаться в самом тёмном углу комнаты?

Перехватив поудобнее скрипку, я провёл смычком по струнам, извлекая на свет звук. И мелодия полилась из-под пальцев как мелкий летний дождь, как звёздная пыль, кружащаяся в затейливом вальсе среди далёких галактик, как густой снег в волшебную новогоднюю ночь, как закатные лучи…

Музыка – удивительная вещь по своей природе вдвойне удивительная, если ты сам создаёшь её.

Девочка в комнате, видимо, заметила меня, стоящего на оплетённом цветами балконе и медленно поднялась на ноги. Словно бы я был аквариумной рыбкой, которую она боялась спугнуть.

Не дав ей времени на то, чтобы слезть с кровати и отворить стеклянную дверь, я заиграл другую мелодию, замысловатую как завитки цветов на балконе и тихую как стрекотание сверчка. От этой музыки Кудряшку тут же начало клонить в сон, и она, позабыв о странном ночном скрипаче, улеглась в постель. Теперь мой маленький слушатель, проснувшись поутру, будет считать, что я и моя музыка – всего лишь сон. Но она запомнит молчаливого гостя, игравшего для неё волшебную музыку….

А я всё играл и играл, до самого рассвета, как всегда. Играл до тех пор, пока первый жаворонок не уселся на раму чердачного окна. Что ж, вот и смена прибыла. А я появлюсь снова. Следующей ночью за окном комнаты того ребёнка, которому почему-то не спится в этот час звёзд и сверчков…

"Ангел Музыки"

Фанфикшен по произведению "Призрак Оперы" (Г.Леру). 

Сидя на каменном полу, я механически перебирал осколки разбитого зеркала. Некогда цельная гладкая поверхность сейчас на тысячи мелких кусочков, всё ещё продолжающих отражать в своих холодных недрах моё уродство. Впрочем, зеркало не было виновато, оно всего лишь отражало то, что видело перед собой. Я взглянул на лежащий на полу подсвечник, которым полчаса назад разрушил последнее зеркало в доме. Зря я так. Оно ни в чём не виновато.

Кристина, Кристина…

Это ты, ты научила мои глаза плакать!

Перебирая осколки последнего зеркала, я безучастно глядел, как на холодную амальгаму капают по одной красные капли. Надо же, я ещё жив.

Кристина, Кристина…

Не желая запачкать белоснежные клавиши органа, я ополоснул кровоточащие пальцы в ледяной воде подземного озера, после чего уселся за инструмент. «Торжествующий Дон Хуан»…

Я пробегал саднящими пальцами по клавишам, извлекая из металлических труб новые и новые звуки, ноты и аккорды. Раньше, стоило мне лишь прикоснуться к какому-нибудь музыкальному инструменту…

Кристина, Кристина…

…как из моей головы со страшным, больше похожим на искажённый череп, лицом, улетучивались все горестные мысли.

Например, в тот день, когда я, поздравив мою бедную мать с Рождеством, наивно попытался поцеловать её, а она отвернулась и швырнула мне мою маску. Хоть это случалось уже не в первый раз, но в тот момент я расстроился до слёз, стоял посреди разряженной к празднику комнаты и плакал. Без рыданий, как всегда. Я уже даже не спрашивал у матери «За что?». За моё лицо, за мои жуткие глаза мертвеца со слезами живого человека в них.

Потом я повернулся к матери спиной, набросил на плечи пальто, а шею и лицо до самых глаз обмотал длинным белым шарфом. Конечно, этот шарф был куплен у женщины, державшей небольшой магазинчик одежды на углу улицы. Моя бедная мать никогда не вязала мне ни шарфов, ни варежек, как делали это другие матери свои детям, сидя вечерами у каминов.

Надев в тот день шарф, я вышел из дому. На улице было хорошо. Шёл снег, густой молочно-белой пеленой скрывавший от моих глаз шпили далёкой часовни. Но перезвон колоколов донёсся до моих ушей отчётливо.

Я брёл по каким-то узким улочкам, сам не зная, куда. Что хотел отыскать? Но всё же я нашёл то, что хотел. В одном тупичке, под горящим кованым фонарём одиноко стояло пианино со свежей шапкой снега на крышке. Да, стояло прямо на улице, представляете?

Немного опешив от увиденного, я огляделся по сторонам в поисках хозяина инструмента, но переулок был тих и пуст. Только несколько окон окружающих домов были озарены тёплыми огнями ламп. И глядя на эти окна, я вдруг почувствовал такой острый приступ одиночества, что представить нельзя. В глазах снова защипало, а в горло будто вогнали винную пробку. Тогда я, не дав себе снова заплакать, осторожно поднял обшарпанную крышку пианино и провёл замерзши пальцами по чёрно-белым клавишам, нажал на одну, на другую и заиграл. Весь вид инструмента говорил о том, что он стоит здесь уже не первый месяц, но поистине удивительным было то, что звучание осталось практически идеальным, без единой фальшивой ноты. Я играл и всё думал, как же такое возможно?

Вдруг над самой моей головой раздался скрип несмазанных оконных петель. Я быстро отпрыгнул от пианино и задрал голову. Окно второго этажа было распахнуто настежь, и оттуда, придерживая скрипучую раму рукой, выглядывала девчушка лет пяти. Уж не знаю, как ей удалось совладать с оконными задвижками.

- Ты кто? – спросила девочка, с интересом меня рассматривая.

Я не сообразил, что же мне ответить, только натянул шарф повыше, до глаз.

-Сью, немедленно закрой окно! – раздался строгий и встревоженный женский голос – Зачем ты его открыла? Ты же можешь простыть!

- Извини, мне пора, - сказала девчушка, отряхивая с тёмных волос комочки снега.

Окно со скрипом закрылось.

И вот сейчас, спустя много лет, я сидел за органом и играл, играл, играл. Играл, вымещая в «Дон Хуане» всю свою боль, отчаяние, обиду, тяжесть, пустоту.

Кристина, Кристина…

Не знаю, сколько времени я играл. Наверное, очень долго, потому что пальцы уже начинало сводить. Сколько же часов прошло? Впрочем, это не так важно.

Ужасно хотелось спать.

Войдя в комнату в стиле Луи-Филиппа…

Кристина, Кристина…

…я упал на диван. Жутко хотелось спать, но сон Морфей всё не спешил ко мне. Временами мне казалось, что я вот-вот провалюсь в чёрные воды ночного забытья, но, увы.

Кристина, Кристина…

Мой ангел.

Вдруг я резко распахнул глаза, сорвал маску и, задыхаясь от внезапно накатившего ледяного ужаса, схватился за горло. Свечи в канделябрах почти догорели, и в комнате в стиле Луи-Филиппа царил густой полумрак.

Сказать по правде, в ту секунду мне показалось, что я больше не смогу вздохнуть. Трясясь от нервной дрожи, я подошёл к органу.

Кристина, Кристина…

…Только не так. Что угодно, что угодно, только не забирай, Боже, мою Музыку. Я был рождён без лица, потерял любимую, голос…

Я пытался, пытался играть до следующей ночи. Кисти рук ломило так, словно их прострелили из лука, но я всё ещё не прекращал попыток.

Мой «Дон Хуан», «Торжествующий Дон Хуан»…

Не могу играть. Боже, я больше не могу играть!

В бессильной ярости я вышел на берег подземного озера, размахнулся посильнее и запустил папку со свои творением в ледяную воду. Раздался короткий всплеск. Это утонула папка. А нотные записи, покружив несколько секунд в воздухе, коснулись воды и тоже пошли ко дну.

Кристина, Кристина…

Уж не знаю, как и где мне удалось найти силы жить дальше. Хотя, наверное, я и не жил, а просто был, существовал. Мне было как-то всё равно.

Кристина, Кристина…

Шли дни, складываясь в недели, и я начал замечать за собой кое-что. Мой мозг больше не мог сочинить ни одной мелодии. Да что там! Даже одного-единственного такта. И это убивало меня даже больше, чем уход Кристины с этим виконтом в обнимку.

Сидя в комнате и откинувшись на спинку кресла, я размышлял о том, что же теперь? Я лишился последнего – моей Музыки. И эта потеря была самой ужасной за всю мою жизнь. Кристина, казалось, забрала с собой всю мою способность создавать и чувствовать мелодии. Кристина! Прощу всё, всё, только верни мне её! Прошу тебя, верни!

Но никто не отвечал на мои мысленные мольбы, просьбы и страшные угрозы. Тишина.

И вдруг мои горькие размышления прервались, потому что я абсолютно чётко осознал, что нахожусь в комнате не один.

- Это ты, «дарога»? – не отрывая неподвижного взора от потолка, спросил я, но ответа не последовало.

Я выпрямился и огляделся, но никого не увидел. Однако ощущение чьего-то присутствия осталось.

- Кто здесь?

На мои плечи вдруг опустились чьи-то маленькие руки. Я вздрогнул и обернулся.

Позади, перегнувшись через подлокотник кресла в стиле Луи-Филиппа, стоял какой-то человек, чьего лица мне разглядеть не удавалось.

- Вы кто такой?

Незваный гость молчал, только обошел меня кругом, шурша плащом.

- Что Вы забыли в моём доме?

Странно, но я даже не вышел из себя, не был зол на молчаливого гостя, невесть как проникшего в мой дом. А человек в плаще меж тем, взял меня за руку и настойчиво потянул к органу. Я подчинился.

Вот так, в полном безмолвии, он осторожно усадил  меня за инструмент, а сам принялся что-то наигрывать.

Незваный таинственный гость играл так легко, но в то же время с такой вселенской мощью, что мне ничего не оставалось, кроме как восхищаться. Музыка лилась из труб, подчиняясь его пальцам, малейшим касаниям и невесомым прикосновениям.

Вдруг, сам не понимая, что делаю, я начал подыгрывать ему. Так мы и играли. В четыре руки с неизвестным гостем.

- Кто Вы такой? – вскричал я, когда человек, поплотнее запахнув плащ, направился к выходу.

Гость остановился, смерил меня взглядом, улыбнулся и медленно стянул с головы глубокий капюшон. Увидев лицо неизвестного, я так и сел от удивления. Это была та самая девочка, что много лет назад высунулась из окна со скрипучей рамой…

- Я - твой Ангел Музыки, Эрик…

"Не прикасайтесь ко мне. Я - Красная Смерть".

От автора: посвящается самому известному посетителю ложи №5 парижской Гранд Оперы...Спасибо, Эрик. 

Маскарад – очередной парад лжи в огромном фойе парижской Гранд Оперы. Нарядные камзолы, блестящие платья, парики, маски, ни одного открытого лица. Огромная люстра заливает ярким светом украшенные изысканной лепниной стены, натёртый пол и десятки людей, беседующих друг с другом, смеющихся или танцующих. 
Маскарад – очередной парад вымышленных образов и развесёлых от вина служанок и статистов. Проходя мимо, я слышал их заливистый, неестественно громкий смех и скабрезные шутки. 
Во всём здании кипело праздничное веселье. Да, люди, чьи лица скрывают маски, веселятся от души, не страшась, что кто-нибудь узнает их. Они могут творить или прекрасные, или мерзкие вещи на этом празднестве лживых личин, и никто никогда не узнает об этом. 
Ах, если бы они знали, что это за счастье – иметь лицо, они никогда не стали бы скрывать его за изукрашенными блёстками и перьями масками. Если бы они только знали!..
-…Глядите!
- Вот это да!
- Кто это? 
- Monsieur, позвольте спросить, где, у какого искуснейшего мастера Вы изготовили эту замечательную маску? 
- …Надпись на манто…
- «Не прикасайтесь ко мне. Я – Красная Смерть»!
- Жуть.
Восхищённые восклицания и перешёптывания доносились до меня со всех сторон. Артисты, корифейки, «закрывальщики дверей», служанки, статисты, оркестранты – все расступались передо мной. Из комического суеверного страха они все как один внимали надписи, вышитой золотыми нитками на красном бархате моего манто. «Не прикасайтесь ко мне. Я – Красная Смерть». 
Никто и не пытался дотронуться до меня. Никто, кроме того мальчишки-осветителя сцены, которого я всего лишь схватил за запястье, а тот с ужасом, написанном на лице, убежал прочь, осыпаемый насмешками товарищей. 
Кристина, Кристина, где же ты? Неужели ты посмела спрятать от меня, своего Маэстро, лицо? Ну же, покажись мне, Ангел. Ангел, принадлежащий только мне…
Вокруг меня уже собрались разряженные участники маскарада. Одни с восхищением разглядывали маску, что красовалась у меня на лице. На том, что у меня вместо лица. Другие хвалили шляпу с пером…
Не прикасайтесь ко мне. Я – Красная Смерть. 
До Красной Смерти может дотронуться лишь мой Ангел – Кристина. Дотронуться и остаться живой и столь же прекрасной. Кристина, где же ты? 
Ах, если бы они только знали, что это за счастье – иметь лицо, своё собственное, нормальное лицо!..

"Девочка из джаза"

Уж не знаю, с какого из тех однотипных вечеров лучше начинать своё повествование. Они всё как один были похожи друг на друга, практически ничем не отличаясь. Разве что местами, где эти часы заставали меня. На закате солнца я всегда оставался один и медленно шел то по тротуарам, стлавшимся возле шумных дорог, то по пустым аллеям, мимо кованых витых скамеек с замысловатыми орнаментами на спинках и подлокотниках, то в тенях затихающего парка. В последнем мне нравилось бывать более всего.

Вот и сегодня, усевшись на скамейке в парке, я слушал джаз, доносившийся из распахнутого окна маленького кафе в прованском стиле, напротив которого я расположился. Было уже пять часов вечера. Пять часов тёплого июньского вечера. В это время на асфальт, дома, деревья и газоны падают золотые солнечные лучи. В такое время хорошо читать книги. Или слушать джаз. Домой идти не хотелось, хоть я и жил всего в паре трамвайных остановок отсюда. Ветра почти не было, листья на деревьях практически не шелестели, поэтому я прекрасно слышал куплеты Нэта Кинга Коула, доносящиеся из распахнутых настежь окон кафе в прованском стиле.

Мимо прошествовала какая-то дама в светло-бежевом платье до колен, держащая за руку девочку лет десяти. Они говорили о джазе и тенор-саксофонах. Как мне удалось понять за те несколько секунд, что они задержались у той скамейки, на коей я расположился, девочка всё говорила о том, что когда-нибудь она обязательно станет знаменитой джаз-певицей. Она говорила ещё много всякого, но я уже не слышал её слов и ответов её матери.

Я почему-то до сих пор отчётливо помню ту девочку, которая так восторженно рассказывала матери о мелодиях и старых потрескивающих пластинках. Я её запомнил.

С того дня прошёл уже не один год. Что теперь с тем ребёнком? Вряд ли она узнает меня, если когда-нибудь я попадусь ей на глаза. И я её не узнаю. И никто не узнает, что когда-то давным-давно я видел её, сидя на скамейке в парке и размышляя о своём. Но, видимо, зачем-то я должен был её запомнить…