"Сахарные Врушки"

...На самом деле и по вине сплошь положительных героев: фей, гномов или эльфов случаются самые разные курьёзы. Конечно, это всего лишь сказочные недоразумения, но иногда их конфузные последствия переходят все границы.

Например, однажды вечером, лет пять назад -да вы, наверное, и сами помните этот случай! -люди приняли большую и плотную группу шотландских фей за смертоносную комету. Ой, что было! В городе едва успела подняться паника, как вдруг «комета» разлетелась  в разные стороны сотнями светящихся точечек. Конечно, мы, люди, в большинстве своём объяснили это явление слаженной и оперативной работой военно-воздушных сил и своевременного запуска ракеты «Земля-Воздух». А сами представители ВВС, никакой ракеты не запускавшие, прибывали в полнейшем недоумении и долго ещё ломали головы, пытаясь понять, что же это за комета такая странная? В конце концов, светлые учёные головы Мира сего объяснили эту странность тем, что комета попросту разлетелась на куски из-за контакта с атмосферой. Как всё у них прозаично!

Я всегда тихо хихикал, когда слышал о разных странных происшествиях. То у кого-то ключ словно растворился в воздухе (несложный магический трюк на уровне волшебников второго класса), то у какого-то пенсионера произошла пропажа вставной челюсти (Зубная Фея увлеклась), то я слышал о странных шорохах в саду (кому-то пора выдворять гномов). И так далее.

Но однажды сказочный курьёз произошёл со мной. А случилось это в одну из июльских ночей.

Вымотавшись за день, я даже не открыл глаз, когда сквозь сон услыхал какой-то шорох и тихую возню.

А наутро моя младшая сестрёнка вошла в комнату и деловито осведомилась, куда это подевались все конфеты?

- В жестяной разрисованной «горошком» банке, что стоит в шкафу, - сонно моргая, ответил я.

Но младшая продемонстрировала мне источающую невыветриваемый запах шоколада банку в «горошек».  Ту самую, где хранятся конфеты.

Я переводил недоумённый взгляд с сестрёнки на банку и обратно.

-Ага! – зловеще завопила сестрёнка, тыча тонким пальчиком в мою подушку.

Проследив глазами направление, указанное сестрёнкой, я обомлел. Из-под подушки, на которой я только что пал, выглядывали яркие фантики.

- Мама! – крикнула сестрёнка – Он один слопал все конфеты!

Мать немного повозмущалась и пожурила меня за то, что я якобы не оставил сестре конфет, досадливо отмахиваясь от моих попыток объяснить, что я ничего не брал и конфет сестры не ел. Что ж, пришлось мне идти в лавку за новыми, философски ворча по пути о несправедливости.

***

Сегодня меня выбросило из царства Морфея ещё на рассвете. Со мной такое часто бывает. Я могу проснуться и в два ночи, и в пять утра с совершенно ясной головой и, вскочив с кровати, броситься к альбому, а то и сразу к мольберту с готовой идеей.

Вот и сегодня утром, я подбежал к холсту, но внезапно забыл, что именно хотел изобразить. Такие случаи редки, обычно изображение, нарисованное воображением, словно отпечатывается у меня в голове как сургучная печать и не исчезает до тех пор, пока не окажется на холсте или бумаге.

Я напряг память, пытаюсь вспомнить, но так ничего и не вышло. Забыл. Помню только, что это было что-то волшебно-красивое. А что именно?

Как обидно, а?!

Подойдя к письменному столу, всё ещё глядя на мольберт, я потянулся за шоколадкой, что лежала аккурат у стакана с карандашами. Хотелось хоть как-то подсластить свое горькое положение. Но вместо шелестящей фольги я наткнулся пальцами на нечто возмущённо пискнувшее.

Одёрнув руку, я взглянул на стол и округлил глаза. На столе чинно восседали две Сахарные Врушки. Так вот, кто съел конфеты сестрёнки, вот, чьих это маленьких и перемазанных шоколадом ручек дело! Как я не подумал?

Эти маленькие существа, похожие на бескрылых староанглийских фей, обитающих в Ноттингеме, могли появиться повсюду, где были или могли бы быть конфеты.  Фантики же Сахарные Врушки прятали в ящики письменных столов, в чемоданы, в карманы курток – куда угодно.

Прогонять я их не стал, однако с тех пор все конфеты в доме, кроме одной-двух, надёжно прячутся в туго открывающемся буфете.

А те конфеты, что я всегда кладу в уголок увитого плющом балкона, наутро бесследно исчезают, а фантики же оказываются под пустым цветочным кашне…

"Баянист"

Основано на реальных событиях.

...В тот вечер, когда случилась вся эта история, сыпал колючий как сахарный песок, совсем неромантичный снег. Он завихрялся  у каждого фонаря, будто хотел дотронуться до тёплого электрического огонька, надёжно укрытого блестящим стеклом. В общем этот-то непушистый, колющий лицо снег и выпадал из идиллической предновогодней картины. 

Я почему-то не люблю, когда дорогие магазины, выставляющие на прозрачную витрину всего одну пару леденцово блестящих туфель, помпезно и подчас чрезмерно увешиваются мишурой  всех мыслимых цветов. Вот куда больше мне по душе мигающие гирлянды с разноцветными лампочками. Особенно я люблю, когда ими украшают витрины маленьких магазинчиков, затерянных где-то на городских улицах. 

Кондитерская с грудой коробочек, баночек, кулёчков, свёртков и мандарин, аккуратно рассортированных и сложенных на деревянных полках, расположилась прямо у входа в метро, рядом со старым фонарём позапрошлого века.

Внутри лавки было очень тепло, а сильный запах теста, глазури, шоколада, корицы и ещё Бог весть чего, казалось, въелся в стены, улыбающуюся продавщицу, древний проигрыватель для пластинок, испускавший какие-то мелодичные трели 60-х. И сейчас этот запах пристанет к тебе или твоему шарфу и будет невидимым шлейфом виться за тобой, растапливать своим коричным амбре сыплющий с неба колючий снег.

…В переходе метро тоже было тепло, лёгкий запах сырости поднимался от нескольких металлических решёток на полу у входа и смешивался с устойчивым запахом резины и чего-то ещё. Чего-то, чем пахнет метро.

Переход был длинным и широким. А вот народу в этот сумеречный час было мало. Зимой темнеет рано, но я люблю заставать первые закатные лучи посреди заснеженной улицы, наполненной снующими вокруг деловитыми прохожими. Ухватить волшебного рыжего лиса заходящего Солнца за хвост или заглянуть в его золотые глаза, прихватить из взгляда кусочек рыжего зимнего волшебства.

От облицованных бежевой плиткой стен перехода отлично отражаются звуки. Даже мои  собственные шаги создавали невероятно громкое эхо. А ещё в переходе играла музыка. И мне вдруг стало страшно интересно, откуда она доноситься.

Но вот фокус! Казалось, что источник звука, неизвестный музыкант, отдаляется от меня, стоит мне только сделать шаг навстречу. К счастью, причиной этому слуховому обману служили стены, распространяющие эхо.

За поворотом пустого перехода, на старом складном стуле восседал человек в ярко-зелёной грубо вязаной шапке и самозабвенно играл на баяне. На вид мужчине было лет пятьдесят, может, больше. На лице отчётливо проглядывались морщины, а выбивающаяся из-под шапки чёлка – с проседью.

Рядом с музыкантом стояла небольшая картонная коробка размером со стеклянный плафон того самого старого фонаря у кондитерской. Тут же стояла и металлическая кружка, в которой лежала горсть монет. А у меня в карманах ничего не оказалось, кроме ещё тёплого печенья.

Бумажный пакет со сладостями хрустнул у меня в руке, когда я протянул его баянисту. Музыкант перестал играть, окинул меня взглядом блестящих карих глаз, широко улыбнулся и, нагнувшись, достал из картонной коробочки несколько конфет. Протянул мне. А у меня в голове тут же нарисовалась картинка, в которой этот самый баянист бегает в кондитерскую наверху.

И едва мы успели обменяться свёртками, как музыканта обступила кучка детишек, спешащих по домам из школы. Было видно, что дети знакомы с музыкантом уже давно. Кто-то с ходу принялся что-то ему рассказывать, кто-то опустил несколько монет в звякнувшую кружку. Баянист внимательно слушал и что-то отвечал детям, улыбаясь и вручая каждому по конфете. Добрый музыкальный сказочник, каждый день встречающий их из школы.

Помахав баянисту рукой, я припустил по переходу к станции.

И только в поезде я запоздало сообразил, что музыкант наигрывал самую новогоднюю песню из всех, что когда-либо звучали на Земле…

"10 зелёных бутылок". Глава 8.

ГЛАВА 8.

Нарисованные тёплые отсветы ноябрьского заката, причудливо перемешанные с холодным воздухом, отражались в нарисованном оконном стекле. Казалось, что от этого полотна веет зябким ветерком настоящей зимы. Холодное стекло с отражёнными в нём ветвями голых деревьев и отблесками заходящего Солнца было изображено на холсте настолько натурально и с такой фотографической точностью, что даже в душном выставочном зале будто бы повеяло холодным ноябрём. Я даже хотел протянуть руку и дотронуться до ледяного стекла, но вовремя вспомнил, что картины Иман трогать нельзя.

- Нравится? - поинтересовалась подошедшая художница, кивая на своё недавнее творение.

Я кивнул и с улыбкой оглядел взволнованную Иман. Очень уж необычно выглядела в строгом чёрном костюме и белой рубашке с галстуком. Художница всеми силами пыталась подавить свою естественную взволнованность и тревогу. Всё-таки это была её первая выставка. Казалось, что даже серьга-пуговка, украшавшая левое ухо девушки, блестит ярче, чем обычно.

Посетителей, вопреки ожиданиям Иман, оказалось много и практически все они положительно и иногда даже восхищённо отзывались о многочисленных полотнах. Но тревоги девушки это не уменьшало. Конечно, это объяснялось присутствием на выставке нескольких известных художественных критиков, от чьего мнения от чьей оценки зависело кое-что значительно большее, чем дальнейшая карьера Иман в сфере изобразительных искусств. От их отзывов, положительных или отрицательных, зависела вера Иман в саму себя, свой талант и свою идею. Да, от мнения критика зависит многое. Критику нужно уметь принимать и фильтровать, поскольку она далеко не всегда бывает объективной. Выслушать нужно всё и всех, но вывод сделать самому. Пусть даже твоя картина, повесть, сценарий действительно не получились, ты допустил где-то промах или у тебя просто недостаточно опыта, главное то, чтобы ты сам смог это понять. Понять и попробовать снова. Если ты чувствуешь, что хочешь и можешь попробовать снова, с чистого листа, с нуля, то пробуй. Шлифуй свою способность до тех пор, пока не будешь совершенен в ней. То есть шлифуй всю жизнь.

День был какой-то сумасшедший. Страшная жара, скопление критиков и репортёров. Иман поминутно приходилось отвечать на их вопросы, касающиеся её картин. Самое интересное то, что у каждого полотна была какая-то своя история. Например, то изображение морозного окна, о котором я рассказал ранее, было написано Иман в один из самых жарких летних дней под обжигающими солнечными лучами.

-...когда я писала, то совершенно не чувствовала жары, а закончив, обнаружила, что плечи мои покраснели. А вот эта работа, - Иман широким жестом указала на небольшое полотно, на котором был талантливо изображен Майк, полулежащий на диване и сосредоточенно изучавший партитуру – Знакомит нас с маленьким кусочком жизни и творчества талантливого музыканта. В тот момент он был так поглощён работой, что даже, наверное, не заметил, как я успела сделать набросок…

Смуглокожий, с растрёпанными волосами и нотной записью в руках, изображённый на холсте Майк был серьёзен и даже суров.

Всегда, стоило ему начать творить, как он превращался в ярого профессионала и фаната своего дела, в свирепого лиса, готового бежать за идеей хоть на край света. В такие моменты лучше было его не трогать, иначе можно нарваться не только на грубость, но и на короткий двухминутный скандал. Майк мог со всей своей латиноамериканской горячностью заступиться за своё творчество и отстоять своё право находиться в одном строю с известными музыкантами и певцами. Он способен защитить рапирой своих слов и доводов любого мало-мальски талантливого композитора, художника, режиссёра, писателя, поэта, фотографа или дизайнера. Достоинство и недостаток моего друга в том, что он во всех людях видит что-то хорошее. Почти во всех.

На следующий день на первой полосе газеты появилась большая фотография Иман и обширная статья, рассказывающая о её выставке. Критики расхваливали юную художницу и прочили ей большое будущее в мире живописи. А сама Иман пока ещё не верила в то, что всё это происходит с ней. И афиши, и критики, и статьи в газетах.

Пару дней назад ей позвонил Майк и от души поздравил с успехом. Мне он тоже звонил, интересовался, как обстоят дела в городе и что поделывает Жан. Рассказывал мне о Лос-Анджелесе, о звукозаписывающей компании, и новых песнях, о гостиничном номере со старым радиоприёмником на подоконнике.

- Я даже не думал, что тут всё так быстро делается, Иззи, - взволнованно разглагольствовал Майк на том конце провода – Записываем в студии, всё так оперативно и профессионально! Вчера меня отправили – к кому бы ты думал? – к фотографу. Фотосессия в поддержку альбома, так продюсер сказал. Я перепугался и воскликнул: «Какая из меня модель, Брендон?!». А он смеётся и отвечает, мол, с тобой будет работать настоящий профессионал. И правда. Я как-то незаметно разговорился фотографом по имени Джо, и даже не заметил, как мы всё отсняли. Ещё, представляешь, пришлось отдельный сингл записать…

***

Всего через несколько дней после отъезда Майка в городе N разразился очередной скандал. На сей раз взбунтовались приезжие старатели, которым до сих пор не предоставили обещанного жилья, а вместо жилого дома свои обманчиво-гостеприимные двери распахнуло казино "Четыре Туза и Джокер". Вопреки прогнозам пессимистичного Курта, у заведения не было отбоя от посетителей. Возможно, причиной этому была широкая реклама не только в нашем городке, но и в его окрестностях, откуда часто прибывали состоятельные бизнесмены или хитрые представители местной мафии, вознамерившиеся "отмыть" свои денежки.

Городская казна, постоянно пополняемая посредством новых источников дохода в виде золотоносной шахты и самого крупного казино в округе, переживала очередной экономический подъём. Только вот жизнь в городе от этого лучше не стала. Площади то и дело сотрясали многочисленные митинги и демонстрации, пресс-секретарь Жана перестал справляться со своими обязанностями. Он, бедолага, попросту не успевал отвечать на назойливые вопросы журналистов, пачками бросать в камин гневные письма с угрозами, адресованные мэру города.

Однажды и я волею судеб оказался "Четырёх Тузов и Джокера". Это произошло во время пятничных сумерек и невыносимой знойной духоты.

Внутреннее убранство дома одноруких бандитов и крупье в тесных драповых пиджаках болотного цвета, так и блистало непередаваемым пафосом, многочисленными излишествами декора и претензией на оригинальность.

На бродовых стенах и тут и там висели разнообразные чёрно-белые фотографии в огромных белых рамках. Пол был выложен мелкой бежево-коричневой, натёртой до блеска плиткой, на которой то и дело оскальзывались официанты, снующие по залу в поисках чаевых и удачи. Эти юркие молодые люди разносили на блестящих металлических подносах коктейли, еду, сигареты и маленькие кожаные папки, в которые вкладывают счёт.

-Фулл Хаус! - радостно завопил Эксл, хлопнув рукой по картам, веером разложенным на столе.

Крисси неодобрительно хмыкнул и взглянул на выигравшего уже пять партий Эксла сквозь бокал.

Линн же со скучающим видом сидела рядом и лениво перекатывала по столу фишку, пока её брат, пользуясь исключительным артистизмом и лёгкими шулерскими замашками, буквально вытаскивал из кошельков неудавшихся мэров и местного певца неопределённого амплуа деньги.

-Что ж, нам, пожалуй, пора, - довольный Эксл сгрёб фишки в сумку и, прихватив с собой сестру, направился к кассе.

-Шулер! - презрительно бросил ему вслед Шарли, оставшийся сегодня вечером без единого цента в кармане.

Линн, точная копия своего брата, коротко хохотнула и направилась к выходу.

***

После папиросного смрада, царившего в "Тузах и Джокере", даже вечерняя летняя, пару часов назад казавшаяся непереносимой, духота городских улиц казалась приятной.

Трамвай, который сейчас вёз меня и ещё четверых пассажиров по городским лабиринтам, мерно трясся и громыхал. На весь салон раздавались трели радиоприёмника, но я особо не прислушивался, погружённый в свои мысли. Интересно, как там, в Лос-Анджелесе? Чем занят Майк? Наверняка денно и ночно сидит в студии звукозаписи, работая над новыми песнями.

- ...Ночной художник...

Эти слова резко выдернули меня из раздумий, и я навострил уши. Из развешанных по салону динамиков , перебивая грохот и лязг трамвайных колёс, лёгкий гул двигателя и разговоры четверых студентов, приехавших из округа на каникулы, доносился замысловатый мотив и слова с весьма интересным, необычным даже для рок -композиции, ритмическим рисунком. И голос...

"А я и не думал, что здесь всё делается так быстро!" - вспомнились мне слова Майка, то и дело прерываемые назойливым треском помех.

- Итак, дорогие радиослушатели, вы только что прослушали замечательную композицию новой восходящей звезды восьмидесятых - Майкла Дебюсси, - хорошо поставленным голосом пояснил диктор -  Пожелаем же ему удачи и творческих свершений, которыми он будет радовать нас и впредь!

Выйдя через сложившиеся гармошкой двери трамвая, я побрёл вверх по улице, борясь с внезапно налетевшим ветром, бросавшим в глаза пригоршни песка. Пришлось наклонить голову и прикрывая рукой лицо, медленно шагать к дому. А при таком сильном ветре это оказалось непросто.

Едва оказавшись в кухне, я включил радио, покрутил ручку регулятора громкости и под звуки "Анкл Джонс Бэд", принялся готовить пасту.

И как раз в тот момент, когда моя рука с зажатой в ней пачкой спагетти нависла точно над кастрюлей, в гостиной раздался телефонный звонок.

-Алло? - протянул я - Кто это?

-Это я! - радостно отозвалась трубка голосом Майка.

Он сообщил, что возвращается в город N ровно через два дня, а также поинтересовался, продолжается ли до сих пор своеобразное продолжение калифорнийской истории 1848 года?

Да, город N превратился в один большой сумасшедший дом, где у каждого второго в глазах был написан окончательный диагноз - Золотая Лихорадка.

"Маяк"

…Море щетинилось пенными шапками и огромными свинцово-серыми волнами, с грохотом разбивающимися о высокий скалистый мыс. Тучи, затянувшие небо, казались сейчас отлитыми из тёмно-серого металла. Небо бугрилось, шевелилось и поминутно изменяло форму и рисунок. Я как будто попал на ожившую чёрно-белую фотографию, единственными цветными пятнами на которой были лишь ели, мой жёлтый велосипед и я сам.

Дорога, по которой катил велосипед, пролегала почти у самого края отвесного склона и волны, захлёстывающие в этот час край дорожного полотна, были в состоянии запросто утащить меня в ледяные воды северного моря. Но поворачивать назад было не столько бессмысленно, сколько по-настоящему опасно. Если прямо сейчас начнётся ливень, а ветер разыграется сильнее – видимость упадёт практически до нуля. Тогда я запросто могу вовремя не заметить идущий впереди автомобиль или же могу ухнуть вниз, врезавшись передним колесом в низкое дорожное ограждение, только меня и видели.

Через пару минут в поле зрения замаячило потенциальное укрытие – маяк. Строение, возвышавшееся на каменистом мысе, на фоне проплывающих туч.

С трудом одолев крутой подъём, я оказался на небольшой площадке перед чуть раскрошившимся от времени крыльцом, по краю которого блестели металлические перила.

Маяк этот был построен много лет назад и до некоторых пор исправно функционировал, указывая подступающим кораблям путь или предупреждая об опасностях. Но около десяти лет назад это строение утратило ценность для местного муниципалитета. Причина была в том, что в нескольких километрах к северу был возведён новый маяк, современный и в два раза более высокий. Так с того времени и стоял этот маяк на мысе. Строение стало объектом разных неприятных разговоров после того случая со смотрителем. Говорят, что он зачем-то вышел наружу, высунул нос за дверь в страшную бурю, в которой о прибрежные скалы разбились несколько небольших судён. Уже никто и не помнит, что это были за корабли, и что перевозилось на бортах. Но смотрителя после шторма никто больше не видел и все сошлись на логичном предположении, что того попросту смыло в море…

Сейчас же серо-красная громада с облупившейся от времени и слоёных брызг краской на стенах стояла покинутая и бесхозная. Втащив велосипед на крыльцо, я потянул дверь на себя. Та легко, без единого скрипа, поддалась.

Внутри маяка, прямо на бетонном полу стояли во множестве ящики и коробки. Некоторые из них открыты, несколько разбитых и разорванных. Прислонив велосипед к стене, я принялся из любопытства исследовать содержимое контейнеров. В одном были чуть тронутые коррозией гайки и болты, в другом – инструменты, в третьем какая-то выцветшая ткань, мотки верёвки, пуговицы и комок безнадёжно спутанных ниток. В общем, ничего особо интересного. Бегло ознакомившись с содержимым коробок, я поднялся по лестнице с замысловатыми перилами на второй этаж. Небольшой коридорчик раздваивался и вёл к двум комнатам. Дверь одной из них была выкрашена синей краской, а вторая – красной. Посередине каждой двери был привинчен специальный молоточек, который обычно вешают на парадной. Молоточки эти представляли собой золотистые, тусклые от времени и слоя пыли львиные морды, держащие в зубах тяжёлые латунные кольца. Обои, которыми были оклеены стены коридора, местами отошли от стен, а некогда красивые вензеля, изображённые на них, выцвели и теперь выглядели как размазанные пятна красной краски. Осторожно толкнув синюю дверь, я заглянул в помещение за ней.

Им оказалась комната, небольшая по размерам и почти пустая. Только у дальней стены одиноко возвышался массивный платяной шкаф, рядом с которым стояла ещё одна деревянная коробка. В таких обычно перевозят фрукты.

Отодвинув ящик, я приоткрыл одну из дверец шкафа и не обнаружил там ничего, кроме одного-единственного белого платья, аккуратно висящего на вешалке. Наряд был совсем прост, лаконичен, на нём практически не было оборок или кружев, какими обычно украшаются платья. Тут же, на вешалке, висели и белые шёлковые перчатки с парой красивых пуговиц у запястья.

Закончив разглядывать платье, я бросил взгляд на деревянную коробку и заметил в ней несколько неряшливо брошенных писем. Интересно-интересно…

К сожалению, прочесть написанный беглым почерком текст не удалось, так как буквы расплылись и слились в сплошную кляксу. И только кое-где ещё оставались различимые слова. Послания эти были адресованы некой Дайане. «Дорогая Дайана!..письмо…наилучшими пожеланиями…любящий…Пьер». «…белое…скоро будем…венчание…». Это всё, что мне удалось разобрать в первых трёх письмах. «…высадимся…возьми платье…пойдём морем…» - вот, что было в четвёртом.

Я озадаченно уставился в окно, наружная рама которого давно поросла зелёными водорослями. Дождь всё хлестал по стеклу и несколько капель даже просочились в комнату.

«По всей видимости», - подумал я, вернувшись к платью и проведя по ткани рукой – «Мне довелось стать свидетелем какой-то необыкновенной истории. Наверное, это подвенечное платье невесты. Только вот откуда оно здесь? Что-то я не слышал, чтобы у предыдущего смотрителя, канувшего в морскую пучину, была невеста или жена».

На платье также имелся небольшой внутренний карманчик, предназначенный для всяких мелочей, в котором явно что-то лежало. На ощупь я определил, что предмет этот плоский, прямоугольный и твёрдый. Решив, что наряд всё равно бесхозный, я попытался осторожно расстегнуть пуговки карманчика, но не тут-то было! Петельки оказались намного меньше пуговиц, из чего можно было сделать вывод, что карман служил тайником, и хозяйка явно не желала, чтобы кто-то посторонний добрался до её секретов.

«Что же там такое?».

Я принялся аккуратно срезать пуговицы перочинным ножом, стараясь не особо повреждать ткань. Наконец, мне удалось извлечь на свет небольшой портсигар. Я немного удивился этой находке. Невеста с сигарой? Нет, судя по звуку, там вовсе не сигареты. Что-то мелкое. Я осторожно раскрыл портсигар и заглянул внутрь. Пара секунд ушла на то, чтобы смысл увиденного дошёл до сознания. В портсигаре лежали человеческие зубы. Я захлопнул коробок, чтобы не видеть этого малоприятного зрелища и положил его в шкаф.

Руки вдруг принялись мелко дрожать, но мне благополучно удалось списать это на холод.

Выйдя прочь из этой комнаты, я заглянул  в другую, ту, что за красной дверью. Но из головы никак не шли те зубы, явно принадлежащие взрослому человеку.

Во второй комнате мебели было чуть больше. Большая кровать, кушетка, этажерка, сплошь уставленная разными банками, склянками, коробочками и пучками трав, огромный книжный шкаф, заполненный тетрадями, книгами и бумагой. Ещё в комнате стоял заваленный бумагами стол. С интересом разглядывая написанное, я позабыл о портсигаре, платье и письмах. Один из листов бумаги был сплошь испещрён какими-то знаками, цифрами, непонятными схемами и пометками на иностранном языке. Я, конечно, ничего из написанного не понимал, но был так заинтересован находками, что даже не услышал, как скрипнула старая половица. Этот звук дошёл до моих ушей как будто с запозданием. Или это я не сразу дал себе отчёт в том, что скрип раздался прямо за спиной. По спине пробежал табун ледяных мурашек. Воображение тут же услужливо предоставило мне ворох картинок из разных легенд, историй, сказок и слухов. Я стоял, почти не дыша, опасаясь обернуться или издать хоть один звук. Тишина. Не слышно никаких шагов, шороха одежды или дыхания. Ничего. Только шум ливня за окном да редкие крики чаек. Нечеловеческим усилием переборов свой страх, я резко обернулся, готовый увидеть что угодно. Но за спиной никого не оказалось. Только вот после пережитого страха, я не смог выйти из комнаты и проверить, нет ли кого в остальной части маяка, поэтому я попросту прикрыл скрипящую дверь. Сердце колотилось как оголтелое, но разум утверждал, что у меня всего лишь разыгралось воображение и нервы. Посмеиваясь над своими детскими страхами, я ещё раз оглядел комнату и заметил на полке книжного шкафа пузатую винную бутылку. Что ж, как нельзя кстати. Решив, что вино не имеет срока годности, а с годами становится только лучше, я раскрыл стеклянную дверцу и вытащил бутылку, держа её одной рукой за основание и выкручивая пробку - другой. Пробка поддалась с негромким хлопком. Понюхав содержимое бутылки, я удостоверился в том, что это действительно вино, а не что-то другое. Очень хорошо. За неимением стакана я отхлебнул красной жидкости прямо из горлышка.

«Странно», - мелькнуло в голове, когда я понял, что вино, простоявшее тут с десяток лет, не было крепким.

Однако уже через пару минут глаза начали слипаться, а голова закружилась, словно я слишком долго катался на карусели…

***

Открыв глаза, я уставился в белый потолок и принялся размышлять на тему странного напитка. Как же мой крепкий организм могло свалить с ног такое слабое вино? Что-то тут не так. Вино из блестящей бутылки…и в этот момент меня как иглой кольнула мысль. На бутылке совсем не было пыли, она блестела. И на столе тоже не было. И непонятный латинский текст не расплылся от влаги. Комната была чистой, простояв десять лет в заброшенности. Я резко напряг мышцы спины, намереваясь встать с кушетки, сидя на которой я и отпил злополучного вина, но – опять же – не тут-то было. Что-то мешало. Повернув голову, я увидел опоясывающие мои запястья кожаные ремни. Точно такие же держали и обе ноги. Что за?..

Послышался шорох ткани, кто-то явно направлялся ко мне, на ходу зажигая керосиновые лампы, во множестве стоящие в комнате. Я в панике попытался освободить руки и ноги из пут, но последние были достаточно прочными и тугими, чтобы лишить меня возможности сбежать и шевелиться. Я мог лишь бессильно брыкаться, не сдвигаясь ни на миллиметр. Тихие шаги по комнате. Ближе, ближе. В изголовье кушетки уселась фигура. Я задрал голову и смог разглядеть женщину в тёмно-голубом платье до колен. Наряд украшали разные хитроумные вышивки, изображающие какой-то морской мотивчик. Бледное, худое, с заострёнными скулами лицо, светлые вьющиеся волосы, густой копной украшавшие голову женщины, длинные руки, скользящие по моему лицу.

- Вы кто? – проблеял я дрожащим от страха голосом.

Женщина ничего не ответила, только улыбнулась. Спокойно, почти ласково. И от этой улыбки мне стало совсем жутко. Хозяйка маяка отошла к столу, взяла с него самопишущее перо и снова вернулась ко мне. Только сейчас я заметил, что женщина успела стянуть с меня рубашку, пока я спал. Она принялась сосредоточенно, высунув от усердия кончик языка, вырисовывать на мне какие-то символы, линии и закорючки. Было щекотно до ужаса, но смеяться в этой ситуации я не мог. Оставалось только ёрзать по кушетке и бормотать бессвязные оправдания моего появления в доме. Вдруг женщина в голубом платье резко поднялась, распрямилась, сняла с этажерки небольшой кинжал в чёрных ножнах и положила его рядом со мной.

- Я не хотел Вас беспокоить! – вскричал я, когда дверь за женщиной закрылась.

Да, в более плачевном положении мне ещё не приходилось оказываться. Воспользовавшись отсутствием в комнате хозяйки, я попытался дотянуться до кинжала. Дотянулся, но лезвие сидело в ножнах чересчур плотно, и вытащить оружие одной рукой не представлялось возможным. Что же делать?

Снова скрипнула половица, послышались тихие шаги. Я замер в ожидании. Женщина прошествовала в соседнюю комнату, скрипнула дверца платяного шкафа. Тишина.

Опять шаги, на сей раз решительные, громкие. Я сжался. Но женщина вновь прошла мимо, спустилась по лестнице вниз, гневно стуча по перилам рукой. Послышались приглушённые голоса, шаги… Судя по звуку, сюда направлялись уже двое. Господи!

Скажу честно: мне никогда в жизни не было настолько страшно. Я тщетно пытался высвободиться из ремней, исторгая сквозь зубы поток проклятий. И что только меня дёрнуло пойти сюда, а уж тем более расхаживать, рассматривать, читать, рыться? Но ведь этот маяк давно был брошен на произвол судьбы, и мне и в голову не могло прийти, что здесь кто-то поселился. Кто эти люди и что они могут со мной сделать? Да что угодно. Они говорили на каком-то непонятном, заморском языке, и я не был в состоянии понять хоть слово.

Дверь распахнулась и с грохотом ударилась о стену. Надо мной нависла разъярённая женщина. Она что-то возмущённо кричала, потрясая передо мной белым платьем и указывая на разорванный карман. Позади неё возвышался во весь свой немалый рост мужчина в чуть мешковатой белой рубахе. Он осторожно приобнял беснующуюся женщину, мягко вытянул из её цепких рук платье, оглядел испорченный наряд, досадливо хмыкнул и отшвырнул платье куда-то в угол. Потом он бросил короткую фразу женщине, словно бы говорил, чтобы та особо не расстраивалась, что испорченное подвенечное платье – не беда и вообще всё будет хорошо. Слушая его, женщина успокоилась, смягчилась, обвила высокого мужчину руками, едва доставая макушкой ему до груди, и принялась что-то влюблено нашёптывать. Мужчина же отвечал и легко трепал её за волосы, как котёнка.

Я, совершенно перестав понимать происходящее, замер, почти не дыша. Внезапно женщина в голубом резко отстранилась от мужчины и, всё так же потрясая испорченным платьем, вышла вон. Мужчина – за ней.

Не знаю точно, сколько времени прошло с их ухода, может, час, может больше. За это время я лихорадочно пытался нарисовать в голове план побега. Как освободиться от ремней? Кинжал мужчина забрал с собой, прикрепив к широкому поясу. Я попробовал ослабить путы, энергично двигая руками, но куда там! Шаги за дверью…лёгкие, частые. Снова появилась женщина, подошла к этажерке, а после опять уселась ко мне на кушетку. Дама в голубом платье что-то говорила тихим, чуть хрипловатым голосом и осторожно водила по моей голой груди рукой, отчего я в момент покрылся противными мурашками. Она говорила, долго говорила, но я не мог понять ни одного слова из сказанного. Продолжая свой монолог, женщина вдруг выхватила откуда-то уже знакомый мне кинжал и осторожно провела лезвием, держа его плашмя, по одной из нанесённых на моё тело линий. Стоит ли говорить, что я был в панике и выхода из сложившейся ситуации не видел?

- Что тебе от меня нужно?! – вскричал я, в очередной раз выгнувшись дугой. Чёртовы ремни!..

Женщина остановилась и озадаченно взглянула на меня. Она будто не понимала, отчего я кричу на весь маяк и пытаюсь вырваться. Никаким пером не описать весь тот ужас, что я испытал, находясь в этой комнате.

Вошёл мужчина и, властно подняв даму с кушетки, а сам бросил мне на грудь те самые письма из деревянной коробки, что стояла подле шкафа. Хозяин дома что-то кричал, склонившись почти к самому моему лицу и глядя в мио перепуганные глаза своими, холодными, колючими и разноцветными. Левый глаз его был синим, а правый – фиолетовым.

Я стал что-то лихорадочно лепетать срывающимся на хрип шёпотом. Мужчина замолк, взял в руки один конверт и извлёк из него письмо. Показал мне.

- «…белое…скоро будем…венчание…»! – торопливо прочёл я – Здесь так написано!

Мужчина переводил взгляд с меня на письмо и обратно. Потом продемонстрировал мне следующее.

- «…высадимся…возьми платье…пойдём морем…»!  «Дорогая Дайана!..письмо…наилучшими пожеланиями…любящий… Пьер»! Тут так сказано! Так написано!

Разноглазый хозяин маяка растерянно поглядел на смирно стоявшую посреди комнаты женщину, что-то процедил сквозь зубы. Дама кивнула и принялась быстро расстёгивать ремни, приковывавшие меня к кушетке. Мужчина, сверкнув глазами в свете керосиновых ламп, возвёл руку к плечу, как бы приказывая мне подняться на ноги. Пошатываясь, я встал и нерешительно взял из рук женщины протянутую ею рубашку.

Когда я справился с пуговицами, высокий разноглазый мужчина перехватил меня за плечо и решительно повёл куда-то. Что ж, я был не в том положении, чтобы ставить условия. Пришлось подчиниться.

Мужчина же свернул в комнату с синей дверью, подошёл к левой стене и легонько толкнул небольшую дверцу, которую я не приметил. За ней оказался густой, непроницаемый мрак, но хозяина дома это не испугало. Он резво переступил порог и дёрнул за рычаг. Вспыхнул тусклый свет. Я осмотрелся. В комнате повсюду стояли коробки, ящики и матерчатые мешки с разными пометками. Вот на этой написано «Уэльс», на другой «Рим». «Чили», «Париж», «Нюрнберг», «Канзас» и даже «Сидней». Заглянув в раскрытый ящик, на который требовательно указывал странный мужчина, я увидел в нём груду нераспечатанных писем. Все эти ящики, коробки и мешки – часть содержимого почтового груза. Но что они делают здесь? Почему не отправляются к адресатам?

Мужчина подошёл к двери и крикнул:

- Дайана!

Женщина торопливо вбежала в комнату и что-то спросила. А после неожиданно начала рыдать так горько, что у меня сердце сжалось. Дайана как подкошенная рухнула на кипу сваленных на полу газет и принялась разрывать их на мелкие кусочки, потом порывисто вскочила, будто вспомнила о каком-то важном деле, схватила с маленькой полки чайную пару и что есть силы шарахнула ею об пол. При этом женщина что-то отчаянно кричала, часто срываясь на хрип, а то и вовсе беззвучно шевеля губами, силясь передать безумные крики.

- Пьер!

Мужчина же, кое-как притиснув бьющуюся в припадке Дайану к стене, прижимал руку к своей груди и повторял:

- Оден. Оден.

А я стоял, растерянный, среди коробок и писем. Видимо, Оден уже привык к внезапным припадкам…жены? Подруги? Возлюбленной? Он действовал совершенно спокойно, всё время мерным голосом повторял Дайане что-то утешительное, осторожно перебирая её светлые волосы и складки голубого платья. Дайана, запустив последнюю чашку в стену, более-менее успокоилась и уткнулась лбом в плечо Одена. Рыдания стали глуше. Мужчина вздохнул, поднялся на ноги и, потянув за собой Дайану, ушёл в другую комнату.

А я так и стоял, не шевелясь, размышляя над увиденным. Выходит, Дайана – не убийца, а душевнобольная? Здоровый человек так себя вести не будет, это точно. Но почему она такая? С рождения? Или её психика пошатнулась после какого-то страшного события, о котором я, сторонний наблюдатель, не в состоянии и предположить? А Оден? Кем он приходится Дайане? И кто такой Пьер?

Бросив взгляд на кипу газет восьмилетней давности, я заметил среди пожелтевших страниц тёмно-коричневый корешок какой-то книги. Подойдя поближе, я потянул книгу за твёрдый переплёт и, вытащив под свет лампы, прочёл чванившуюся на обложке надпись: «Судовой журнал. Борт «Голубь»». И дата. Восемь лет назад…

Я раскрыл журнал и принялся читать в надежде, что записи прояснят хоть что-то в этой истории. Первые страницы были испещрены короткими заметками о состоянии почтового судна, об экипаже, о погоде, о широте и долготе, о разных, подчас забавных происшествиях, произошедших на борту за время плавания. Но на последних страницах записи стали обширней, почерк резко поменялся, словно пишущий очень спешил изложить увиденное на бумаге. Вот, что мне удалось разобрать:

«…шторм. Юнга Дайана Ларссон, пребывающая на борту со своим женихом…Пьер Винге погиб на глазах невесты…судно неуправляемо. Штурвал сломан. Нас несёт на прибрежные скалы…маяк не работает…на позывные нет ответа…мы идём прямо на мыс. Среди матросов…Оден…на борту паника…».

Вот оно как. Оказывается, Дайана собиралась выйти замуж за некоего Пьера Винге, погибшего в тот страшный для всего экипажа день. Может, из-за смерти любимого жениха она и стала такой, душевнобольной? Оден – матрос…он попросту не смог или не захотел оставлять Дайану в одиночестве. Какой благородный поступок…благородный и безрассудный.

Закрыв глаза, я мигом представил себе эту картину. Женщина в полосатой форме морячки, сидя на залитой морской водой палубе, держит на коленях погибшего жениха. Драма с продолжением. Наверное, Дайана и по сей день просыпается ночью с криком, снова и снова видя во сне тот шторм и заново переживая весь ужас, испытанный ею тогда… Бесконечная драма.

Понимает ли Дайана, что перед ней вовсе не Пьер?..

Как только закончился шторм, я осторожно выбрался на улицу. Оден и Дайана мирно спали в той самой комнате, где стояла этажерка и заваленный бумагами стол. Перебросив ногу через седло жёлтого велосипеда, я ещё раз оглянулся на старый маяк. Одному ли мне предоставлено знать историю, заключённую здесь?

Fin.