"Исповедальня"

- В такую погоду хороший хозяин и пса из дому не выгонит! – проворчал тощий монах по имени Жиль, выжимая насквозь мокрый плащ.

Дождь и впрямь барабанил в окна, словно бы требуя, чтобы и его пустили погреться в келью, чтобы монахи спасли его от холодного осеннего ветра, завывающего снаружи.

Всё ещё поёживаясь и передёргивая плечами, отец Жиль уселся в кресло под зажжённой лампой и, прихлёбывая чай, любезно предложенный служкой, погрузился в чтение увесистой книги псалмов.

Однако, не успел он прочесть и десятка строк, как в дверь тихо постучал один из служек и, почтенно склонив голову, сообщил, что один из прихожан явился на исповедь. Отец Жиль бросил взгляд на большие круглые часы, специально подобранные так, чтобы немного близорукому отцу Жилю отовсюду в келье были видны большие, жирно выведенные цифры и толстые латунные стрелки.

«Что-то припозднился прихожанин», - подумал отец Жиль, затворяя за собой тяжёлую дверь – «Но раз он пришёл даже в такую погоду, то, наверное, что-то очень сильно его тревожит».

Пройдя по длинным, замысловато извивающимся коридорам, отец Жиль вошёл в исповедальню.  У дальней стены располагалась специальная кабинка, с помощью перегородок, в каждой из которых на уровне ушей отца Жиля было проделано небольшое слуховое отверстие, разделённая на три части. В открытой, центральной, восседал сам отец Жиль. А по обе стороны от него, скрытые перегородками и плотными занавесками, на коленях стояли прихожане, желающие покаяться в своих грехах. Отцу Жилю же приходилось выслушивать сразу двоих; всё их постыдные тайны, вероломные искушения и рассказы о поступках, противоречащих морали.

- Здесь ли Вы, отец Жиль? – робко осведомился поздний прихожанин.

- Здесь, сын мой, - ответил монах – Что же, какой проступок или слово не даёт тебе покоя и принуждает идти ко мне по заливаемым дождём улицам?

Прихожанин, чьи рыжие усы отец Жиль при желании мог рассмотреть через слуховое отверстие, тягостно вздохнул. Видимо, собирался с мыслями или подыскивал подходящие слова.

- Что же? Ты, сын мой, пришёл ко мне смиренным грешником. Расскажи, что так тревожит тебя? Покайся в грехе или спроси совета.

Рука прихожанина пригладила усы.

- Понимаете, отец Жиль, я не знаю, правильно ли поступил, отказав в помощи одному из тех бродяг, что пришли в город неделю назад. Маленький чумазый попрошайка тянул ко мне руку, надеясь, видимо, что я по доброте душевной подам ему монету. Я не подал. Ведь Вы сами, отец Жиль, говорили, что они – язычники, отвергающие Священный Завет и не молящиеся Господу нашему.  Но всё-таки, святой отец, они ведь люди. Разве добрый самаритянин не должен помогать ближнему? Может, стоило подать мальчишке монету?

Отец Жиль набрал в грудь воздуха, чтобы дать ответ, но в исповедальню, пренебрегая всеми правилами, буквально влетел, как лань в чащу леса, испуганный монах Анри. На его лице было написано такое смятение, что отец Жиль привстал и обеспокоенно спросил, в чём, собственно, дело и что так напугало беднягу Анри.

- Там эти бродяги! – воскликнул тот. – Они просят у нас приюта на ночь и крыши над головой, чтобы укрыться от дождя. Просят пустить их. Это грязные оборванцы, мерзкие варвары, язычники!

- Но ведь Господь наш говорил о том, что нужно помогать всем, вне зависимости от цвета кожи, рода или чина… - робея, проблеял скрытый за занавесью прихожанин.

- Не открывать дверей! – бросил отец Жиль – Не открывать! Они осквернят сам дух нашей священной обители одним своим присутствием. Они будут изрыгать из грязных ртов подзаборную брань и непристойности!

Анри затравленно огляделся, прислушался к голосам ютящихся у дверей бродяг и произнёс:

- Я собственными ушами слышал их говор. Он чист. Я своими глазами видел, как эти бродяги помогали горожанам. Латали крыши домов старых леди. Чинили лодки наших рыбаков. Бродяжьи дети бегали по городу, помогая фонарщику освещать улицы. Они не крадут. Они помогли…

- Довольно! Запереть засовы!

От громкого восклицания отца Жиля и прихожанин, всё так же стоящий на коленях в зашторенной кабинке, и монах Анри буквально подпрыгнули на месте.

- Может быть, святой отец, Вы хотя бы вынесите им еды или одеял? Вон они, бродяги, сидят на ступенях.

Отце Жиль покосился на залитое дождевой водой окно, потом на Анри, что-то подсчитал в уме, а после заявил:

- Нет.

А ночью, лёжа в постели, отец Жиль долго не мог уснуть, размышляя о бродягах, которые, к слову, вполне удачно переночевали в домах милосердных горожан, не позабывших помощи странников. «Может быть, стоило выйти и велеть им убираться отсюда?» - думал отец Жиль – «Нет. В такую погоду ни одна псина из конуры не вылезет!».

FIN. 

"Кукловод"

…Рассказ можно начать с чего угодно. С любой мелочи, на которую в другой ситуации вы и не обратили бы внимания. А в момент зарождения новой истории волей-неволей начинаешь заострять внимание буквально на всём и никак не можешь выбрать, как же начать.

Сказать по правде, я уже перестала замечать эти полупрозрачные шёлковые нити, что крепко привязаны к моим ногам, рукам, поясу и шее. Гладкие паутинки давно уже не мешают мне. По крайней мере, до тех пор, пока не зацепятся за что-нибудь. За шершавый угол стола, за один из гримировальных лампионов, за пуговицу Кукловода или за металлические замочки маленького, оклеенного картинками, чемоданчика, в котором Кукловод переносит меня с места на место. Обычно всегда, когда мы отправляемся домой, он укладывает нутро чемоданчика соломой, чтобы на мне не появилось новых трещин. Однако бывают и случаи, когда Кукловод в спешке швыряет меня на дно чемоданчика, прямо так, на твёрдые стенки, резко щёлкает замками и, схватив сумку за ручку, бросается вон из гримёрной. Я чувствую, как он стремительно сбегает по лестницам, выскакивает на морозную зимнюю улицу, запрыгивает на ступени трамвая, и мы уносимся прочь, не знамо, куда.

Но сегодня я сижу на опилках в своём чемоданчике, закинув фарфоровые ноги на маленькую музыкальную шкатулку.

Сегодня мы никуда не спешим. Сегодня не бежим, боясь опоздать на последний трамвай.

Кукловод надевает свой неизменный красный клетчатый пиджак, высокую шляпу, подхватывает меня на руки, обтянутые белыми перчатками с раструбом, и мы выходим из комнаты.

Стук низких каблуков отдаётся в коридоре, обшитом панелями из тёмного дерева, лениво. Звуки словно тают в тёплом воздухе, растворяются, едва достигнув наших ушей.

Даже блеск моего платья с пышной клетчатой, как пиджак Кукловода, юбкой кажется тёплым и вязким, как нуга и сверкающим как свежесваренный шоколад.

- Готова, Коломбина? – вопрошает Кукловод.

Он даже не догадывается о том, что я живая, поэтому и не дожидается ответа.

Мы входим в полутёмное помещение, где по углам мерцают свечи и глаза пары пауков. В комнате, на большом диване сидят люди, ожидающие начала представления.

В богатых домах почти всегда высокие окна, слегка прикрытые портьерами. Свечи в старинных канделябрах едва слышно потрескивают.

- Добрый вечер, - таким же тихим и шуршащим голосом здоровается Кукловод – Дамы и господа…

Его голос словно бы завораживает любого, кто слышит его, заставляя затаить дыхание и не производить ни звука. Кукловод ставит на стол свою маленькую музыкальную шкатулку, несколько раз поворачивает крохотных медный ключик и, поудобнее перехватив крестовину с привязанными к ней шёлковыми нитями, начинает наше представление.  

Специально для меня здесь сооружена сцена с самым настоящим занавесом и механизмом, опускающим и поднимающим его. Наверное, и я, и эта сцена кажется Кукольнику крохотными, не больше его чемодана, но для меня это настоящая театральная сцена. Мне приходится играть разные роли. То разбойницы, то принцессы, то ведьмы, то сказочницы, то клоунессы…а сегодня я – танцор по имени Червовый Джокер. Странно, не так ли? Джокер, имеющий определённую масть.

Но я стараюсь. Стараюсь, несмотря на то, что Кукловод слишком резко опускает и поднимает мои руки и ноги. Я знаю, что он делает это не нарочно, не из желания сделать мне больно. Он просто не знает, что я живая. Коленные шарниры уже краснеют и саднят, но надо продолжать.

…Верхняя половина лица Кукловода укрыта тенью. Освещены только шевелящиеся губы, руки и самый край высокой фиолетовой шляпы. Наверное, со стороны это смотрится жутковато. Но руки, голос и кукла делают своё дело.

…Нужно подождать ещё немного. Ещё совсем немного, чтобы представление закончилось. Фарфор покрылся сетью кровоточащих мелких трещин, но это ничего. Глаза уже не могут двигаться и безучастно уставились в одну точку. Ничего, такое постоянно бывает.

Наконец, музыка, изливающаяся и приносившая мне хоть какое-то слабое утешение, замолкает, Кукольник снова подхватывает меня на руки и кланяется под аплодисменты зрителей. А я, ухватившись за пуговицу его пиджака, пытаюсь пошевелить глазами, рассмотреть теперь ярко освещённую комнату. Но веки сами собой закрываются, чтобы свет не резал глаз.

…По приезду домой, Кукловод снова достаёт меня из чемоданчика, уложенного опилками, и с тревогой осматривает. С жалостью охает и опять тянется к своим привычным инструментам. Он достаёт их из ящика стола, уже не глядя. Тряпкой он смывает с меня красные разводы от клюквенного сиропа. Надо же, он и не подозревает, что это – моя кровь.

Кровь, бурлящая искусством, преданная зрителю и представлению. Пусть жестокому, пусть бессердечному по отношению ко мне, но искусству.

Никто не говорил мне, что будет легко. Все эти выступления в богатых домах и театрах – это же плод наших, Кукловода и моих, неустанных трудов, бессонных ночей, проб, ошибок и результатов, времени, мастерства и опыта.

Никто не говорил нам, что будет легко.

И снова та же процедура, что и всегда. Та же самая починка.

Потом Кукловод промыл мои запылившиеся за день волосы и переодел в другую одежду. Завтра ведь будет новое выступление!

FIN.