"Труффаторе"

Что предсказала гадалка Червовому Валету? Он уходил прочь от
Ярмарочной площади, минуя пёстрые лотки, шатры, акробатов, "глотателей" огня, жонглёров и шапито, понуро опустив голову. Хм...такое выражение лица бывает лишь у тех влюблённых людей, чьи надежды на взаимность оказались напрасными. А всё почему? Да потому что эти безответно влюблённые не смогли подобрать ключик к сердцу возлюбленного. Но сегодня валету повезло - здесь, на ярмарке, я - Труффаторе. Торговец ключами от сердец. Каждый безнадежно влюблённый может прикупить ключик от любимого сердца. Ведь намного проще купить приобрести его у меня, нежели подбирать самому, методично разочаровываясь и время от времени опуская руки, стёртые в кровь от самых разных сердечных отмычек.
Валета долго уговаривать не пришлось. Стоило мне подойти к нему с лотком, наполненным ключами всех форм и размеров, да сказать несколько слов, добавив немного убеждения плюс капельку сочувствия, как Червовый Валет согласился и купил у меня один из замысловатых витых ключиков.
А я побрёл дальше, вытаскивать из болот отчаяния страждущих влюблённых. Я отчётливо видел их в толпе, как волк видит заячьи следы на снегу. Вот стоит под фонарём несчастный студент, нервно теребящий в руках букет полевых цветов. Эй, не жди её. Не придёт. Она гуляет по другую сторону площади с артистом ночного кабаре. Но ничего. Ведь у меня есть волшебный ключик. Давай, бери, за грош отдам!
А у фонтана рыдает девочка-подросток. Ах, ах, эта первая любовь! Не переживай, дорогая, Труффаторе знает выход.
Как их здесь много. И у каждого своя история. Кто-то влюблён в жену родного брата, экономка без повода надеется на взаимность работодателя, девушка полюбила бродячего художника...
Сколько же тут историй! Часто даже постыдных, тупиковых, абсурдных, но я тут как тут.
Внезапно из боковой аллеи, пересечённой поверху светящимися гирляндами и наполненной шумом голосов, вышел давешний Валет. Он был растерян. Что случилось? Что-что, Вы говорите? Ключик не подошёл? А? Она при всех возмутилась и избила Вас подаренным ей Вами же букетом? Ах, незадача! Не тот ключик. Что ж, бывает. Купите ещё один. Давайте, берите, за грош отдам!
Червовый Валет удалился, а я обошёл фонтан на Ярмарочной площади вокруг. Вот двое счастливых влюблённых, притаились, как воробьи. Счастливы ли они? Счастливы? Как бы не так! Им не о чем даже говорить друг с другом, только мучают один другого неловким молчанием. Чуть позже надо будет и им помочь.
Снова появился несчастный, но обнадёженный Червовый Валет. Кажется, его побили ещё одним букетом, у него не берете лепестки.
Что? Опять ключик не подошёл? Ай-ай-ай, надо же, какая досада! Вот так штука! Давай, бери ещё один, за грош отдам!
Валет на сей раз купил сразу три ключика и поспешил навстречу даме в синем платье. А я остановился и решил посмотреть, что же будет. Дама эта, едва Валет появился в поле её зрения, хорошенько размахнулась и от души стукнула его сумочкой по голове. Эх, бедняга. Хорошо ещё, что сумочка оказалась лёгкой. Попытавшись увернуться, влюблённый споткнулся и растерял почти все ключи, которые тут же растаяли в вечернем воздухе, наполненном музыкой, гулом голосов и светом гирлянд. Только один ключ остался у Валета в руках. Часы на башне ратуши пробили девять вечера. Что ж, пора домой. Я запер висящий у меня на шее лоток с несколькими оставшимися ключиками и отправился прочь с Ярмарочной площади, давясь от тихого смеха. Как же они глупы! Можно подумать, что есть где-то ключи от сердец, помогающие открыть любовь. Надо же! А я просто зарабатываю не людской глупости, неосмотрительности, лени, чрезмерной доверчивости и наивности.

Взбежав на свой этаж по широкой лестнице и стоя перед земляничного цвета дверью, вытаскивая из кармана ключ, я снова столкнулся с кудрявой соседкой с верхнего этажа. Внутри меня что-то тотчас сжалось в трусливый комок, прячущийся за рёбрами. Опять. Да так сильно, что хотелось взвыть как от зубной боли. Но оставалось молча улыбаться Жаклин и делать вид, что ничего особенного не происходит. А что происходит? А ничего. Совсем ничего. Просто прошла мимо знакомая, хорошенькая соседка с верхнего этажа. И всё. В подъезде душно - закрыты окна. Поэтому воздух такой густой, с трудом проникающий в организм, пахнущий древесной смолой, яблочным вареньем и едва уловимыми духами кудрявой соседки.
Ладно, ничего не происходит, с духотой тоже разобрались, но откуда же взялось непреодолимое желание окликнуть, позвать? Учащённое сердцебиение, опять же, от жары в помещении и только. Нет причин для волнения, Труффаторе. Ни единой. Незачем так беспокоиться.
А кудрявая "причина" тем временем выбежала на улицу и поспешила на Ярмарочную площадь, в шапито. Посмотреть на выступления дрессировщиков, жонглёров, клоунов, канатоходцев и акробатов.
Оставив чемоданчик сложенного торгового лотка у земляничного цвета двери собственной квартиры, я побрёл назад назад на площадь. Сам не знаю, зачем. Наверное, просто прогуляться. И только!
Зашёл в лавку к цветочнику. Купил цветы. Красиво. Просто так. И только!
У шатра бродячего цирка я обнаружил Жаклин. Она была поглощена тем, что ощипывала облачко сахарной ваты.
Я стоял рядом с неразговорчивым мимом и никак не решался подойти к кудрявой соседке. Чуть замешкался. Да-да. И только!
Внезапно из пёстрой толпы вынырнул Червовый Валет. Он немного постоял, переводя взгляд с меня на щиплющую сахарную вату Жаклин и обратно. Потом усмехнулся, подошёл ко мне и достал из кармана один из моих ключиков, саркастически произнеся:
- Давай, бери, за грош отдам!
Я машинально пошарил по карманам, в которых, впрочем, и так не оказалось ни гроша...

FIN.


*"Truffatore" (итал.) - "мошенник".

"Партитура"

Рассеянный вечерний солнечный свет цвета абрикоса мастерски создавал мягкие тени, отбрасывая их от каменных фигур на фасаде театра. Скульптуры людей в карнавальных масках, арлекинов, вздыбленных коней без наездников... Ветер донёс с соседней улицы запах готовящихся на жаровне вафель. Гул голосов с находящегося через дорогу блошиного рынка, казалось, заполнил воздух под завязку, как красная фасоль холщовый мешочек, купленный у щедрого торговца. 
Я обошёл здание театра с торца и приоткрыл массивную, скрипнувшую дверь. Минуя длинные коридоры, я оказался в артистическом фойе. Вокруг сновали детишки из актёрской студии; тут же была и их преподавательница - миниатюрная барышня со снежно-белыми вследствие альбинизма блестящими волосами, стянутыми сейчас в "конский хвост". Не то из-за этих волос, которые могли бы принадлежать эльфийской царице, не то из-за непосредственного характера, сочетаемого с профессионализмом, эти пока ещё крошечные театралы быстро признали в ней "свою", привязываясь, любя и уважая. Я, поздоровавшись, проскользнул мимо. 
Как костюмеру этого театра и оператору аттракциона в соседнем парке, мне разрешалось приходить в театр не только в мои рабочие дни, но и тогда, когда вздумается и ходить практически куда угодно. Даже в старое крыло, в которое вообще мало кто наведывался, кроме ремонтников, тащивших то стремянки, то банки с краской, то валики...
Но сегодня у ремонтной бригады, нанятой директором, заслуженный выходной, поэтому никто не помешает мне побродить по старому залу. Я иногда ходил в старое крыло, построенное ещё в веке эдак восемнадцатом. 
Сегодня там было темно. Свет проникал только из щелей неплотно задёрнутых портьер. Осторожно обходя ряды кресел, я не видел ничего дальше двух шагов. 
А на сцене обосновалась такая темень, что у меня не получалось разглядеть даже собственных вытянутых рук. В закулисье идти не хотелось. Иногда даже при свете там тяжело протиснуться непривычному человеку. А сейчас там стоял такой мрак, что казалось, будто закулисье вообще куда-то исчезло. 
Так я и стоял посреди сцены, воображая, что передо мной светлый, полный нарядно одетого народа, зал. И все ждут, когда начнётся лицедейство. В оркестровой яме играет музыка. И мне настолько ясно, настолько детально, вплоть до блестящих камушков в заколке у дамы, расположившейся в пятом ряду, представилась эта картина, что уши мои и впрямь уловили отголосок воображения. Какая-то одинокая скрипка, крепко, но неимоверно бережно схваченная тонкими пальцами музыканта, просочилась в реальность, вводя меня в заблуждение. 
Я открыл глаза, очнулся от грёз, но звук не пропал, наоборот, чуть изменил тональность и набрал силу. 
- Кто здесь? - чуть было не спросил я, но сдержался, решив не пугать музыканта. 
А звук постепенно очаровавшей меня мелодии всё не смолкал. Наверное, так звучит перезвон падающих, путешествующих по небосводу звёзд. Усевшись на сцену, я слушал странную одинокую симфонию. Но до чего же было интересно хоть одним глазком посмотреть на того, кто играет там, в полной темноте оркестровой ямы. Играет для тишины. В этом мне постарался помочь узкий луч, что упал на стулья и пустые нотные подставки, предназначенные для оркестрантов. 
Но этого луча было недостаточно. Я никого не мог разглядеть. А музыка продолжала играть.  
Я был покорён этим творением. Создавший его человек, это было ясно с первых аккордов, вложил в него всю душу. Но исполнялось оно с горестным надрывом омрачённой радости. Задрожала финальная нота. Ага, вот теперь-то мы узнаем, кто там играет, что за таинственный талант? 
Тихо подойдя к портьерам, я резко распахнул их; оркестровую яму и первые ряды кресел залило светом цвета абрикоса. 
- Кто здесь? - спросил я наконец. 
Оркестровая яма была пуста. Абсолютно пуста, но я - готов поклясться! - только что оттуда шёл звук этой неземной симфонии. Места для оркестрантов были в пыли и саже. И никаких следов прибывания здесь одарённого музыканта. Я огляделся по сторонам, распахнул соседние портьеры, чтобы лучше рассмотреть зал. 
Обгоревшие, опаленные огнём, почерневшие стены, сгоревшие дотла кресла, обломки, которые ещё не успели убрать ремонтники. Пыльные окна, во многих выбиты стёкла. От некогда роскошных красных портьер остались безобразные лоскуты. Сквозит. Наверное, из-за сквозняка я не почувствовал запаха гари. 
Но мои уши уловили симфонию. Не может звук появиться из ниоткуда. Если есть музыка, то есть и тот, кто её исполняет. 
Не мог, ну не мог этот "кто-то" уйти так, чтобы я ничего не заметил. Ни шагов, ни скрипа двери - ничего.
Значит, музыкант всё ещё где-то здесь.
- Эй, где Вы? Покажитесь! 
Я осмотрел оркестровую яму, зал, сцену, отважился даже заглянуть за кулисы, в суфлёрскую будку, но никого не нашёл. 
Не может быть так: есть симфония, но не видать музыканта. 
И снова зазвучала скрипка. Но уже не из оркестровой ямы, а со стороны окна, сквозь пыльное, чудом уцелевшее стекло которого пробивался свет. 
Видимо, скрипач сжалился надо мной, подсказав решение задачи загадочного звучания. 
Недалеко от окна, в паре шагов от обгоревших остатков портьер, на полу лежала пыльная скрипка. 
Музыка смолкла. А я представил себе как скрипач, автор этой чудесной музыки, что мне только что довелось услышать, задыхается в дыму, прижимая к груди самое дорогое, что было у него в тот момент, а может, и в жизни - скрипку. 
Огонь подбирается ближе, в зале уже нет зрителей, а за кулисами - актёров - все успели выбежать вон. Все, кроме него. Скрипач должен был исполнить своё соло в тот вечер, но так и не успел. Вспыхнул пожар. Горело старое крыло, горело искусство, горела двухсотлетняя история театра. Задыхался и не мог выйти несчастный скрипач, новая симфония которого принесла бы его имени мировую известность. Как обидно! Как это страшно. 

Вскоре я вышел из театра, погружённый в размышления. Как же так вышло, что скрипач, который нёс Миру своё прекрасное творение, не смог, не успел показать его людям? Есть ли вторая, запасная партитура в его квартире, в ящике письменного стола? Вряд ли. Такие произведения наверняка пишутся в одном экземпляре. 
Впереди меня по улице шли двое мальчишек. Один ел горячую вафлю и нёс на плечах футляр с гитарой, а второй держал в руках папку и скрипку. 
- Где ты это взял? - спросил мальчика товарищ с гитарой и вафлей. 
- Там, - маленький скрипач указал на здание театра - В старом крыле, где недавно пожар был. Нашёл у окошка, рядом ещё скрипка лежала. 
Мальчик, доевший вафлю, попросил сыграть. Его коллега извлёк из футляра скрипку, смычок, вручил другу папку, попросил подержать её и заиграл. 
Маленький скрипач исполнял неземную симфонию, музыку рассвета, читая её в непонятных символах, нанесённых на чуть обгорелые сбоку нотные листы. стоял и играл посреди улицы. Люди останавливались и слушали, а я ручаюсь, что увидел в окне старого театрального крыла улыбающееся лицо молодого музыканта, чью партитуру обнаружил мальчик. 
Звуки музыки наполняли воздух вокруг под завязку, как красная фасоль наполняет холщовый мешочек, купленный у щедрого торговца...

FIN.

"Возврату не подлежат"

Пластинка с песней "Крошка Шерли Бинз" закончилась как раз в тот момент, когда над дверью громко звякнул колокольчик, а я пришивала оборку и несколько пшеничных колосков к очередной дамской шляпке. В лавке, под самую крышу заполненной самыми разными головными уборами, с потоком оранжево-утренних солнечных лучей, вошёл Август. Радушно поздоровавшись, он облокотился на прилавок и заговорщическим шёпотом поведал, что в наш город прибыла с визитом Первая Леди страны. Я только пожала плечами в ответ - мне было некогда, ведь за этими шляпами нужен глаз да глаз. Стоит сделать пару лишних стежков и вся работа насмарку. Приходится переделывать заново. А ведь в это время в голове, увенчанной маленьким голубым цилиндром с еловыми шишками, из-под которого торчат светлые кудри, уже вовсю бурлит новая идея. Согласитесь, не очень хочется переделывать по новой шляпу-канотье с цветастой лентой и червовым тузом, когда воображение уже нарисовало картинку ярко-малинового слауча с лимонной лентой и тремя ягодами ежевики?
- Послушай, Джозефина, - Август слегка прищёлкнул пальцами - Ты могла бы подобрать шляпу для меня? А то в саду столько работы, а Солнце палит нещадно. Как бы тепловой удар не получить. 
Улыбнувшись, я выбралась из-за деревянного прилавка. А Август уже примерял на себя гигантских размеров мексиканское сомбреро.
- Мучачос! - воскликнул усатый садовник, повернувшись ко мне лицом. 
Но в конце концов мы подобрали ему зелёную шляпу, выглядевшую так, будто её сплели из травы. По крайней мере, у этого убора не такие огромные поля, как у сомбреро. Они не будут мешать Августу при его работе в саду. 
Едва мой покупатель вышел за порог лавки, из его нового головного убора выбрался ушастый кролик. 
Опять. Я же говорила, что за моими шляпами нужен глаз да глаз. Но Август ничуть не обиделся, наоборот, рассмеялся и усадил зверька за пазуху. 
Следующими моими посетителями стали молодые супруги, из чьих новых трилби и клоша вдруг вылетели несколько белых голубей. А появившийся после пяти часов пополудни мальчишка долго удивлялся тому, что в его кепке вдруг появилось самое настоящее печенье. 
Дело шло к вечеру, на улице начинало темнеть, когда вновь брякнула латунь колокольчика над дверью. Я отвлеклась от новой охотничьей шапки в клеточку с двумя козырьками, спереди и сзади, и, улыбнувшись, взглянула на покупательницу. Ею оказалась Первая Леди. 
Она деловито вошла в лавку, стуча каблуками по деревянному, до блеска надраенному полу, поздоровалась и пожелала мне доброго вечера. 
Первая Леди примерила бело-фиолетовую фетровую шляпу, но я отрицательно покачала головой. Не идёт Вам это, мол, не идёт. 
- А эта? - Первая леди надела на голову зелёный "котелок", усыпанный цветами. 
Лучше, но не то. 
- А так?
Высокий, расширяющийся кверху, цилиндр. Нет, миледи, он мужской. Вас могут не понять. На чепец кремового цвета даже не смотрите, Вы в нём станете похожи на кекс в гофрированной бумажной корзинке. 
В итоге подходящая шляпа, красная, в крупный белый "горох", нашлась. Она очень шла Первой Леди. Покупательница тоже осталась довольна, расплатилась и сразу же надела шляпку на голову, отказавшись от упаковки. 
Но стоило Первой Леди выйти на улицу, как из-под полей её головного убора выбежало несколько белоснежных мышек. Первая Леди поначалу возжелала разозлиться и вернуть покупку, однако бросила взгляд на вывеску, висящую над дверью в мою лавку. "Шляпный магазин "Джозефина". Шляпы, фокусы и чудеса возврату не подлежат". 
Я ведь мастер шляпной магии. За моими шляпами нужен глаз да глаз, говорю же! 

FIN.

"Вор"

Извольте. Вот вам моя исповедь, извлечённая из истрёпанного чемодана. Кажется, что она пролежала там, в темноте и пыли, месяцы, годы, но нет. Ей всего пара часов. Два часа прошло с тех пор, как я осознал, что в моей жизни изменилось всё. На корню. Корнем моей жизни была Лютиэн. Бедная сестрёнка. Как страшно. Остался только этот чемодан. И смятое одеяло. Вот моя исповедь. Извольте.

Начать с того, что я - вор. Нет, мне не так давно довелось заниматься этим делом. Всего лишь около года. До этого я, Рафаил, работал в одной из больших городских пекарен. Замешивал тесто, принимал товар, подметал пол. А Лютиэн тогда только поступила на службу в городское управление, на должность фонарщика. Она каждый вечер должна была бежать с длинной палкой, свечой и спичками к Аркам. Огромным наземным катакомбам, целиком состоящих из переплетения тёмных коридоров, и освещать их, зажигая фонари.

В Арках часто встречались бездомные, цыгане и просто бродяги. Но фонарщики появлялись до того, как жители этих жутковатых мест приходили туда на ночлег. Так, встречались один-два, не больше, но и те были пьяны до такой степени, что спали глубоким сном. Они были неопасны.

Мы с сестрой не были нищими. Даже бедными не были. О нас можно было сказать – небогатые. У меня и Лютиэн имелась крыша над головой – крошечный полуподвальчик в одном из городских особняков. Нас обоих совсем не тяготило то, что пружины кроватей громко скрипели, стоило кому-либо присесть на матрас, набитый соломой. Или то, что наша маленькая квартирка освещалась то свечами, то керосиновыми лампами, ведь газовых рожков в нашем скромном жилище не имелось.

В то время, отработав положенные мне часы в пекарне, я возвращался домой затемно, по чуть освещённым проулкам. Лютиэн же отправлялась к Аркам, освещать тёплым светом эти неприглядные катакомбы. Возвращалась сестрёнка через пару часов, сонная и уставшая, и тут же падала в кровать, ведь на рассвете предстояло вновь бежать в пристанище бродяг, чтобы погасить там фонари до следующей ночи.

Вечером того дня, когда и начались все те мои грехи, о которых я хочу рассказать, Лютиэн осталась дома, сославшись на плохое самочувствие. И я помчался к Аркам вместо неё – засветить фонари. Кажется, обосновавшиеся здесь бродяги удивились. Они привыкли видеть наведывающуюся в их царство девочку-фонарщицу в простецком длинном платье и тяжёлых башмаках, а вместо неё прошёл скупо освещать их мрачные владения мальчик-подросток в видавшем виды плаще без пуговиц.

Наутро Лютиэн как будто поправилась. Она сказала, что виной её недомоганию усталость и более ничего. Но вечером, в назначенный час, когда сестра должна была появиться в полуподвальной квартирке, я не дождался её и решил отправиться на поиски. Бродяги не трогали детей-фонарщиков, коих называли светляками, ведь у них нечего брать. Значит, что-то задержало Лютиэн в пути. Или кто-то. Я останавливал всех «светляков», встреченных по пути, и спрашивал у них, не встречали ли они мою сестру? Но они только пожимали плечами и спешили к следующим фонарям.

У входа в Арки собралось несколько бродяг и пара цыган. Все они испуганно переглядывались, присаживались, суетились, один из них припустил за знакомым доктором. Протиснувшись между бездомными, я увидел, в чём причина их беспокойства. Лютиэн. Она сидела на земле, привалившись спиной к каменной стене, дрожа и пытаясь встать. Сестра опиралась на шест, с помощью которого обычно зажигала редкие арочные фонари. Сейчас же в Арках, в прибежище бездомных, царила темнота. Подоспел доктор с соседней улицы, помог мне и Лютиэн добраться до дома, остановив последний, припозднившийся, кэб. В нашем полуподвале доктор осмотрел сестру и сказал, какие лекарства необходимо достать. Потом встал, набросил на плечи пальто и отправился домой.

Вот тогда наша с Лютиэн счастливая – да, пусть не простая, но счастливая! – жизнь рухнула.

Лютиэн, моей маленькой Лютиэн становилось то хуже, то лучше. Иногда, всё чаще, она почти не вставала с кровати неделями. Пекарь, узнав, что моя сестра больна, выгнал меня, опасаясь заразы. Что ж, его можно понять. Одно время я работал маляром, почтальоном, помощником столяра, делал свечи и глиняную посуду, чинил сломавшиеся кэбы, собирал виноград в шато, даже был контролёром в поезде. Но кто станет хорошо платить подростку? Однако позже я всё же умудрился купить сестре в подарок пусть дешёвые, простенькие, но зато нетяжёлые, удобные туфли с пряжками. Она вот так, в них, и ушла.

Когда денег стало не хватать даже на хлеб, а квартирная оплата всё время отсрочивалась, я решился взять грех на душу. Я начал воровать. Окончив работу, бежал на рынок, где располагались мелкие лавчонки, и стояли лоточники. Первая вещь, которую мне довелось украсть в своей жизни – это маленькая бутылка с молоком. Лавочник отвернулся на минуту, а молоко, что стояло на стойке прилавка, уже было надёжно упрятано мною под плащ без пуговиц. Сестре я сказал, что купил эту бутылку. А Лютиэн, улыбаясь своей болезненной улыбкой, от которой у меня сжималось сердце, говорила, какой же молодец её брат, извинялась за то, что пока не может работать, а мне приходится вкалывать за двоих. Лютиэн обещала, что скоро поправится. И я верил ей безоговорочно. И она верила мне, когда я лгал, будто купил ту или иную вещь. Лютиэн верила. Мне кое-как удалось расплатиться с хозяином особняка. В те дни, когда не удавалось купить еду, я воровал её с лотков, а потом шёл в проулок, где у меня уже стояла старая плетёная корзинка, и складывал всё туда. Например, крал я буханку хлеба – и в проулок. И опять на рынок. Воровал пару груш – и снова к корзинке. А потом шёл с такой поклажей, прикрыв её старым шарфом, домой, к сестре. Когда не хватало денег на лекарства, я воровал монеты из карманов и кошельков. Шёл в такое место, где бродит уйма народу. А где уйма народу, там и толчея. Ну кто обратит внимание я мальчика-подростка, случайно столкнувшегося в толпе с почтенным господином? С кем не бывает? Но я никогда не воровал у бедных и редко срезал кошельки целиком. Брал по нескольку купюр или монет, не глядя. Конечно, мне везло не всегда. Часто приходилось спасаться бегством от полиции, но потом я научился быть осторожнее, изучил многие закоулки и пути отхода. Мне пришлось научиться воровать. Для сестры. Денег нам с ней хватало. Лютиэн, кажется, пошла на поправку. Она иногда вставала и выходила на двор. Постояв немного, девочка медленно-медленно обходила его и возвращалась обратно.

И, казалось бы, всё у нас с Лютиэн будет хорошо, но не тут-то было.

Однажды мы узнали, что хозяин особняка отравил свою любовницу и оказался в тюрьме. А нас вот-вот должны были выселить. Особняк переходил в собственность к родственникам той погибшей дамы в качестве компенсации. Естественно, те не желали, чтобы в доме были квартиросъёмщики. Долго я умолял судей об отсрочке. Лютиэн говорить уже не могла. И ходить тоже не могла. Мне приходилось всюду носить сестрёнку на руках и не оставлять её надолго одну. Теперь я не мог весь день пропадать на работе. Я воровал. Каждый день на мою душу ложился грех. Но было ли это грехом? Что мне оставалось? Я отдал бы жизнь за сестру и продал бы душу Дьяволу.

Лекарства не помогали. Боль Лютиэн перестала утихать. Бывало,  что моя маленькая сестра беспрерывно кричала в подушку. А я не мог на это смотреть. Утешал, обнимал, звал доктора, лгал, что скоро ей будет легче, что нужно потерпеть, что я с ней, что всё хорошо. Боже. Моя жизнь стала одной большой ложью.

За день до того, как явилась свету божьему сия исповедь, Лютиэн не могла даже кричать или плакать. У неё не осталось ничего, кроме боли и меня. Тогда я поклялся, что смогу помочь ей. И в темноте, посреди ночи, отправился в аптечную лавку. Я снова украл, забравшись в помещение через разбитое окно. Украл морфий.

Когда появилась эта исповедь, Лютиэн уже не было в живых. Я остался один в ночи. Потерявший любимую сестру, вор.

Через несколько дней меня выселили. Теперь у меня не было дома. Не было сестры. Не было семьи. Кажется, не было даже сердца. Но что же тогда так болит?

Ноги сами принесли меня к Аркам. Прибежище всех тех, у кого нет дома. А есть ли прибежище для тех, чьё сердце выжгла боль утраты? Вряд ли.

Мрачные «катакомбы», едва освещённые несколькими кострами. Фонари не горят. Некому стало их зажигать. Как темно. Шаги отдаются в ушах гулким эхом. Шуршит плащ без пуговиц.

Вот и окончена моя исповедь. Я остался один в темноте. Я уже давно живу здесь, в Арках. И иногда  ночами до моих ушей доносится шорох длинного платья, скрип крохотных стеклянных дверец и едва слышное потрескивание свечного фитиля. Но здесь уже давно никто не зажигал фонарей. И всё же временами я вижу их мерцание и тонкую девичью тень на мощёных булыжником дорожках.